Александр Петрушкин - Тетради 2014 года

хотя диагональ её ворон, на наш
тыдымский, не-переводима,
и хакнутая матрица, как дом
не незаметна, а вообще – безвидна.

Жук-плывунец, свернув свой шар
подводный, шарит – как слепые
внутри своей потьмы – зажав
меж пальцев света половины.
В жаре из сумерек его
воды мохнатой и голодной
глазеем в свой оживший прах
и узнаём себя на плотной
костистой кожице его, в шаре
под ножкой отраженном,
где от лица осталось О
и алкоголь неизъясненный.

Пока имитирует смерть здесь жизнь —
точней, умиранье её – стена
ползет и движется вдоль и вниз,
будто бы свет в ней достигнул дна

и оттолкнулся шестой ногой
жук-плавунец – полежал и встал —
вышел, как смерть, из меня другой —
тот, что под кожей моей шуршал.

пока имитирует смерть стоп-кадр
и в насекомом гремит со мной,
с тёплыми банками, рот зажав
уже некрасивой своей рукой,

чтобы осокой из тьмы сосать,
в её комариное встав чело,
чтобы свет из неё собрать
хотя бы звериный, как чутьё.

Пока имитирует смерть метель,
детей в кроватях, мою жену,
я не могу оставаться здесь,
её оставляя совсем одну,

когда заигравшись со мною в жизнь
она идёт по моим следам —
хочется дать ей сухой воды,
ангелам дать по пустым губам.

Выуживая мелочи со дна —
гремит деталям, развёрнутыми вглубь,
где глубина – до извести темна
и содрана – как будто зрелый лук.
Рыбак с мальками ходит поперёк,
мигрирует по льду над головою —
как от земли оторванный клочок —
всплывает астмой поделённый вдвое,
вытаскивает сеть, как будто свет
упруг как местность – та, что безымянна,
поскольку есть и крутится предмет
ведомый, незначительный и главный.

Свой голос задувая в шар
с той стороны, заградотряды
не выпустят меня сюда
из сна, из-за его ограды

достанут тёплый пулемёт,
трещотку вычурную галки,
летающей по краю сна,
не ослабляющего хватки

своей. Своим есть «выдох-вдох-
игра», в которой взрыв не в праве,
вспугнуть тебя, наивный бог,
поскольку стыд тебя поставил —

как дерево внутри своих
чащоб, надевших панцирь тёмный,
непроницаемый сюда,
как сон для верных и бездомных,

замёрзших изнутри, щенков —
и трёхголовые собаки,
целуют дерево легко,
переодетое в снов хаки.

Они на белой полосе
летят в шарах, на безголовых
погранцах, как бы тоже пыль —
что хоть толково, всё ж не ново.

И если вдуматься – их сон,
что задыхается без лёгких
своих хозяев или волн
от их, оставшихся на сопке,

плывёт, как в нём плывёт вода,
с плацентой после первой схватки —
у роженицы, что стыда
не стоит – дерева, собаки.

Во-первых – прежде чем произнести
на снег поношенный похожие слова —
внимательно сквозь ножницы гляди
в порезы сна – и пусть их будет два.
А в третьих – за проваленным лицом,
примерив узкой радужки цвета,
ты осыпаешься серебряным зрачком,
когда в тебя посмотрит, и когда
пропустит на изнанку, в первый сон,
и расстегнёт четыре этажа,
девица, санитарка, в домино
сложившись будто медная жара.
В четвёртых – отличаешь только треск
набухшего земного пузыря,
который – всхлипнув – выпустит наверх
пары и сны, в которых мошкара
почти с лицом, почти уже с моим
лицом – на холод прячется в залив,
который – сквозь порезы – головой