Александр Петрушкин - Тетради 2014 года

И что с того, что все три этажа
пологих жаб, своё несовершенство
корябущих, не спят – хоть спит вода
и оскорбляют тем её увечность.
И что с того, что жизнь здесь хороша,
что мертвецы играют им синицу,
что жабам жалко жизнь держать меж лап,
которая – в итоге – джиу-джитсу,
что всех задушит тёплая зима,
которая с архангелом заходит
в их новый дом, как рождество когда
спасает он, хоть повода нет вроде.

Так хоронили Плюшкина, в пьяный снег
клали его – чтобы под ним столы.

Нимб разливался – у пчёл под горящим желтком
малоизвестный Плюшкин всех хоронил.

Выжил и ладно – чтобы итить куда? —
защебетать за собой приходящий свет —
взял бы в ладони и завернул себя:

– Лучше уж тут – где пьяно
и полый цвет.

Так хоронили Плюшкина – он хоронил
маленьких пчёл, жалящих свет, и сквозь

нимбы летали они – как игла сквозь них
и рождества канун, и баранов дым.

Плюшкин покинул
свой бесконечный
пост.

Перемещаясь в суточных своих
пайках друзей, не пишущих мне письма,
как бы лицо слепых глухонемых
ощупывал и – ранками сочился,
стекая в эту пиксельную дрань,
у монитора затыкая течи,
любая электрическая дрянь
прикосновений атомарно хочет.
Наполовину верный смерти – я
всё же держусь за этих половину —
пока живых сюжетов без лица,
впечатанных в прижимистую глину,
впечатанных в кисельный, как экран,
на первый раз (как воскресенье) черный
уже не мёртвый высушенный хлам,
жужжащий в проводах по первой ходке.
Перемещаясь по его лицу,
как зек в бараке, надрываю лица,
и из конверта пайка настаёт —
и в мокром сердце кружится и длится.

Каким бы не был дом, но он был бел,
как хлебный дым, размокший в ожиданье
ещё троих, которым от всех дел
лишь дождь и дым, и дым ржаной остался,

как след от робота на твёрдом языке
у ящерки, оставшийся от Бога,
пиши, метла, ещё один с петель
сорвался, чтобы полетать немного —

смотри! – сверкает белой кожурой
ещё один, когда за минус двадцать,
когда и Комадей уже не тот
и ангелы, коснувшись, оторваться

уже не могут – веки разлепив —
и надорвать глаза свои по краю,
оставив их, как тьмы черновики
и, радуясь, что я их не узнаю,

что Комадей совсем уже не тот —
каким бы не был дом, но вышел белым
из всех восьми дурацких местных школ,
как бы мудак, шагающий за хлебом.

Закроешь глаза и зреет тебя забыть
дерево за окном. Через 30 лет
шишка – слетев с него – сможет меня убить
и от того, как циркуль, разложен след.
И потому – узнав твои сны – не я
им ужасаюсь, зачёркиваясь – окно
трещину дало как кинескоп, устав,
кончил собой, ощутив – как тоску – лицо.
И потому – штырясь под ночь – пейзаж
косит под дурку и зайцем во тьмах бежит —
вот отчего bлядующая река
то ли орёт халдейкой, то ли под ним скрипит.
Что наскрипачат они – это ещё вопрос,
который – как будто Пермь – между длинных ног
розой алеет в месячные свои
возможно, что первые, не отмотав весь срок

Доеденный лисой собачий лай,
подобранный – где лыжник леденцовый,
на палки продевающий снежок —
летит как тень с оторванной спиною,

летит, сужаясь в эхо, тянет R,
в дагерротипы встав на половину —
когда пойму и эту чертовщину —
ты зашифруй меня скорей, скорей

чем эта необъятная страна
на клетку влезть почти по-черепашьи
успеет, путая следы сякой судьбой —
что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний,

Что слухом видишь? – пса с собакой гул
неразличимы тёмной тишиною —
и если лыжник только что заснул,
лыжня его становится норою

широкой – как бывает снегопад
растёт над людом местным и неместным,
когда его какой-нибудь бомжак
в окошке наблюдает слишком честно.

Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,
два тополя, запутавшись в кафтанах
детишек, что скребутся в рукавах
у воздуха морозного. Как ранка

не заживает голос тощий мой —
доеденный, как время, ненадолго —
бежит лисой с оторванной спиной
и лыжник спит пока ещё негромко:

когда – открывшись сбоку – ему бог
то в морду, то за спину мёртво дышит —
не приведи, Господь, так долго жить,
чтоб довелось – и вымолить, и выжить.

Лишь несёт молчание. Я чаще,
чем возможно, скатываюсь к чаше —
ничего, что ты ещё исполнишь [?]
что со мной как будто бы ты можешь [?],
и звезда горит не как прощанье,
а его во тьмах лишь обещанье,
обещанье пирога с уловом,
из коросты собранного, слова,
из проказы, слепоты. С порога
примешь ли [?] хоть принесу немного
примешь ли [?] дары овса и мёда
хворост слов из каменного свода,
умножая голод мой до света
горлового [местных птиц], ответа
наблюдая стебель родника
у младенца меж овец, у света,
где, как кровь, растут глаза отца.

То неизбывная старуха
в себя посмотрит через край
и выдохнет: опять разруха —
что тоже рай,

то сядет мне слепой
и тёплый – как шея дерева – сверчок,
то в дом покажется огромным
его щелчок

по мягкой ветке. Над морозом
нас видит сон
и просыпается негромко
когда подрос.

В паренье снега
видит человек,
как будто в гнёздах,
отпечатки Бога

в глазах – у снега —
очепятки – берег – брег,
считавший ожидание
итога

в скрипящей —
будто лодка – спит —
качель – раз-два-и три – и
крылья оторвавши —

у стрекозы – у
ласточки – метель —
в парах сугробов – ходит —
отозвавшись

на белый голос —
на пчелу – в окне —
которая лежит к нему —
прижавшись —

как будто бы
в налившейся груди —
пчелы – плывут – качели
– земляные —

у зимних ягод —
склёванных в ранет,
плывут – край
задержавшие у света

качели земляные
в улей свой
и пальцы – точно камни —
соляные.