Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

словно его монолит стал замёрзшей рябины
ягодой, множеством, эхом, невнятицей чисел,
то есть падением, вектором света в Харибды
чёрной воронке, которою ты защитился

там где пчела, полосатая сота из звука,
в центр лабиринта летит сквозь промокший свет яблонь —
тронешь её, а точнее – остаток полёта,
в хворосте хора горящий, и – в колыбель её ляжешь.

Пред ним здесь каждый одинок —
сиротский воротник
подняв. По воздуху плывёт,
как сон, его плавник,

его дыхание, его
дрожащий поплавок,
и чайка что поднимет ввысь
то небо, что легко

в своих разрывах, и в пальто
похожем на меня —
стоящего, как соловей
на животе огня,

в котором, скоро замолчав,
откину шкуру я —
теперь совсем не одинок,
как капелька дождя.

Тело подходит к воде – словно отец с поученьем,
но отражения нет – впрочем, нет и мученья.

Что там за телом горит? Что говорит, как сухара,
с той и другой стороны этой воды, что есть жало

или холодный ответ для заходящего в воды
тела, которое снег, память, охапки дыханья,

хвороста тронутый шум, дыма гляделки и прятки,
гумос для ангельских труб, что вырастают вкруг лесом,

гимнами, прялкой пустой, паром февральским, паромом
что стрекозою густой его провожает до дома.

Освобождаясь, когда кончено всяко ученье,
тело подходит к воде, себя ощущая, как жженье.

Замёрзший в цокоте копыт —
красивый этот свет горит
и поднимается в дыханье
из удивлённых лошадей,
испить его сюда пришедших
из водяных своих корней.

И лошади шуршат за светом,
где в незнакомых голосах
растёт тростник до низа сверху
в потрескавшихся их губах,

где птица в клетке или галька
по-человечески поют —
посмотрят в свет, затем согреют,
потом испьют.

Возлюби Господа, как будто он – человек:
утром встаёт с тобою – тебя из-под век
рассматривает так, как будто воскрес он, и в первый раз
ощупывает мир, как одного из нас,
будто Господь твой – это юла. А ещё точней —
остаток её спирали, пружинка в часах, кукушонок в окне,
звук этот всегалдящий, молчание, темнота,
остающаяся после тебя, как окно, пустота,
место молитвы, стоящее на словах, циркуль из взгляда,
очеркивающего тебя, повторяющее тебя почти наизусть,
из тебя вырастающее в свой рай, как из почвы куст,
из куста – огонь, из огня – вода, из воды —
жажда второго, то есть воды следы.

Дух летит, не поспешая,
между стрелок снегопада
часовых – как будто края
ни ему, ни мне не надо.
Вздрогнут краешки у нёба —
всё опять начнётся снова:
снег и небо, день чудесный,
лошадь что идёт, как слово.
Здравствуй, друг мой косолапый —
ты достанешь лёгкой лапой
рыбу, нитку дымовую, лёд
прозрачный, как январь.
Подыши со мною рядом:
надорви меня по раю:
снег не прерван, обозначен —
словно небом тишина.

Куда матросы нас несут
в холодном, словно смерть, лесу,
который не Харон, но «о»
оставленное от него?

То снег падёт, то ангел выйдет,
то мальчик, глядя в свет, зассыт.
В просвет земли идя, как дети,
из этой белой темноты

мы смотрим, как несут матросы
в невероятной речи чушь —
и чушь, как небо, снизу светит
и освещает телу путь.

Выходишь из ворот, а там – зима
тебя произносящая, как «ма»,
прикинется то лялькою, то люлькой,
качающейся справа от тебя —
пока геометрически смешна
её иссиня-тонкая фигурка.

Играем в шахматы, две морды, ты и я,
две лошади, что тенью в звук согнуты —
где чудится фигура из огня,
которая дымится, как искусство,
за лыжником, который от меня
оставит пар и светом ляжет густо

на чёрный воздух, трубку и трубу
из простоты, которая пока что
ещё не стала ящиком, куда
нас сложат, что – возможно – нам на счастье —
пока течёт вокруг камней вода,
похожая на лопасти и пасти

тех, что ожили в ней – пока мертва
она жила и прожигала или
не вспоминала почему сюда
её, окаменевшую, сложили,
как на щеке вдруг ожила звезда,
окаменев до крови или жилы

Всё дышит – даже если этот звук
внутри, и оттого нам не заметен,
не заметён как шахматы в свой стук,
в улитку лёгких, что теперь стозевны,
растут, как дерево сквозь зимы, как игру,
где катятся в повозке земли звери.

Они растут снежками, как следы
взрываются комками воробьиной
прозрачной крови, речи, как любви,
что рассекают небо львиной гривой,
и оставляют шрам, голосовой порез
средь темноты, что вырезана в выдох.

Карта перевёрнутая ночи
корчит человека у реки —

спицы из шмелей скрывают плечи
велосипедистов, что легки.

Там и видишь, как в гало и мраке
едут бесконечный марафон

два гонца навстречу этой карте,
что и мы с тобой перевернём,

переврём, поскольку так и надо,
если жалит шмель, как звуки спиц —

слушай, слушай – смертоносно жало
у велосипедов и их птиц.

Улица желта или темна,
в ангеле не существует ангел —
ты ведёшь меня через кольца
снег, что размыкается в котангенс.

Функция забыта и проста —
от того, похожая на время,
больше не относится ко мне
и лежит окружностью, как семя,

что открыто в свет снеговика,
в этот шар из детворы и смеха,
где звенит, как черная дыра,
воздух, что дыхания прореха.

Спит на руке Гутенберга стрекоз отпечаток,
свинцовая капля, как прорезь, с любого форзаца
мира сугроб, что повиснет над хлебом с виною:
коли ты ловишь стрекоз, то тебя уже жалко.
Вот ты сужаешься, ссуженый горлу кувшина:
всяка монетка светла – всяка буква обратна
свету который отсюда летит на другую страницу
света, пчелы, чья зеркальна, как свет, опечатка.
Воздух хрустит и ломает замёрзшую ветку,
словно бы слепок воды, что замёрзла в древесной пружине —
лев предо мною стоит с Гутенбергом, как с веткою в клюве
ждёт, что слепой воробей, его стороны сдвинет.