Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

и медведи и собаки
складываясь в речи метр
хоровода и печали:
скоро скоро все отчалим
из отчаянья на речь
скоро сядем и местами
станем общими когда
небо твердью будет нашей
как верчения юла

Ибо каждый из нас здесь и жертвенник, и Авраам,
каменный свет держащий в своих губах —
словно тот – лестница, на которой Исаак
играет в салочки с бабочкой – и изгоняет мрак…

Вот все стада твои, идущие на водопой —
свет, что глядит в лицо воде, и лицо своё
не узнаёт – так морщина вдвойне лица
больше, поскольку лицом надвое разделена —

выпьешь себя и дальше в огне пойдёшь,
словно ребёнка и Бога, бабочки дрожь
неся на руках у рисунка воды, вдоль себя —
жертвенник, сын, Авраам, стая из голубят.

Я пойман на блесну
из выдоха и света
прижатого ко дну
кувшина человека.

Я слово промолчу,
которое похоже
на зеркало лица,
что наклонившись сможет

увидеть, как вода
становится черпалом,
когда лицо до дна
и света исчерпало

себя – гляди, гляди! —
меж выдохом и вдохом —
бог смотрит в нас сквозь речь
лицом обратным вдоху.

Больно глазам,
словно небо троично легло
в тропы их зренья
что их есть причина – легко
приподнимает их
тёмной ладонью, в язык
белый кладёт, чтоб остаться
лишь долей от них,
чтобы лежать у себя
на холодной руке
или, как свет,
не имеющий веса в реке.

Представь, что остров – это воды,
побег от выдоха её,
стоящий в маятнике леса,
где стоишь только одного
воспоминания и звона,
сгущаемого в голубей,
летящих, как водовороты
сквозь лес, горящих в них людей.
Никто из нас – непредставимый —
стоит, как ключик от часов,
что крутят голос, словно остров
как небо или остриё.

Испуг, в котором ты летишь,
живёшь, в который уже раз —
ты стал испугом – говоришь —
ты сам, непрочный в себе, лаз.

О, комната, которой ты
был извлечён на свой испуг,
на свет, который – как дитя —
свернулся у себя во рту,

как кровь медовая пчелы
и яблоня, которой нет —
но так прекрасно шелестит
во мне её небытие,

чья речь – прекрасная дыра,
что собирает на свету,
метлой испуг вокруг себя,
когда по воздуху иду.

Мы держали шар, как клевер
снега, тающий в губах,
что расправится, как веер
в сжатых выдохом жуках,

что – прозрачны и невинны —
говорят шарам полёт
из прозрачного пространства,
где безвестный оживёт

самолётик – старый, старый,
из бумаги и любви —
звук и ветер над полями,
что обёрнуты в снежки.

Держит на руке создатель
сад бегущий, чьи шаги,
держат в свете тело наше, как мы —
смятый в свет, снежки.

Где просыпаешься ты, уменьшаясь в размерах? —
словно просыпался в сторону сна
и там смог остаться
большею частью своей – так иные деревья
в камень и смерть прорастают
замедленным счастьем:

Иначе – дерево в оба растёт расстоянья
в чашу и воды, которые
льются из чащи
этой подземной, где лестница свита в подлесок
склеена света слюной
с отражением – дальше

дольше, чем звук, на лету удлиняется слово
в смыслы и вещи, как сон —
это часть пробужденья.
Шар изнутри всегда больше небесного шара,
если твоя асфиксия —
это ломтик рожденья.

В чём разница, осколок, мне скажи
когда ты на руке моей лежишь

как будто я свит в продолжение твоё,
и крутится во тьме веретено

из перьев, звука, вещества и лиц,
чья пряжа в отражении лежит

ворует воркование у дна
которым, как бессмыслицей, полна.

…И выговаривая, как осколок, речь —
в неё, как в смерть, я успеваю лечь.

Грач становится языком
горьким и красным
болезни глотком,
царапиной на сосульки окне.
Грач состоит из корней

русского устного,
дворников и
тени того, кто рядом стоит
плачет иначе, чем снег налегке
идущий в запасном полке.

Птица не грач,
чья изнанка – полёт?
кто его белый бесстрашный пилот?
кто сохранит в этот зимний хребет
дерева – голос, вернувшийся в свет.

Грач, как верёвочка,
свитый в моток
свет, что им собран и брошен в лоток
в неба коробку, где вся высота
это болезнь, смысл и изморозь рта.

Тело – завиток, возможно – линза
голоса, что смотрит сквозь меня —
так сгорает темнота, как сердце,
как водицы перезвон у дна.
Стукнет капля по ребру снаружи —
ливень изнутри пойдёт насквозь,
как сквозняк, которым ты нарушен,
потому что прошлое сбылось
в донышке глазном у этой стаи
что таится в снежном у окна
умолчанье – и двоится рамой —
вставленной, как будто взгляд – стена.

Лиса бежит лисой косы – в лесу —
косцы ступают мягко на лису —
вернее тень, что – сбитая травой —
лежит среди среды и февраля:
она, возможно, стала бы норой
но не успела – яблоком легла
на свет, который – вес свой ощутив —
в тропе косца лисой теперь бежит —
и кровь на пальцах у тропы, когда,
как яблоко, вокруг растёт трава.

Хвастунья, кошка, смерть моя,
отвёртка, что меня отсюда
выкручивает, каждый круг
длиннее адова, упруга
твоя коричневая вязь,
в походке впадин из прохожих:
сначала выймет, а затем
обратно вложит
свои прозрачные персты,
звенящие в любой капели,
как в ноше из моей любви
и полой веры,
где, как песочные часы,
я, исполняемый тобою,
твоим мурчанием вблизи,
на звук настроен.

Ты, исполняемая мной,
как местность за кошачьим веком
сужаешься до древа, что
спит – в человека.

На лестничной площадке снова грохот —
хотя ни лестницы, ни грохота здесь нет.
Рисунок что себя собой рисует,
как будто рассмотрел в нём что-то свет:
Вот воздух, вот на нём ожила птица,
проклюнув белый цвет, как скорлупу:
вот Бог, вот ангел, скважина, больница
вот я, что в эту скважину войду.