Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

Табачный дым, облапивший – как карту —
отсутствие простора и опор,
держащих вес отсутствия, однажды
становится дорогою в простор,
окном что закрывает своей жаброй
прогноз погоды, невозможность всю
его – теперь невидимую – кожу
в полёта полушубок распахнуть.

Бродяга, колокольчик, часослов,
что впитывает время с берегов,
как губка, свет, пролитый на столе,
берёт в не принадлежное себе:
чужую речь, лежащую в тени,
что колупает тень внутри стены,
лёд, легший в свет, похожий на сверло,
и птицы шар в игольчатое «ло»
ландшафт – нанизывает, словно высоту,
на каждую отдельную иглу.

Вот клюв огня, который мир склюёт,
на жёрдочке любой из человека.
Кто дом построит, как свой оборот,
затем его сотрёт? там память бега
становится то камнем, то столпом,
что остановит, вынув, ночь из меха.

Вот клюв окна – под ним лежит река
вот – за рекой проложенная – неба
лыжня, что омут сомий изрекла.

Так спит воспоминание побега,
возможность дважды воды обогнать
и плыть, как лодка, из реки побега —

в подводном пузыре, внутри сома:
как сема мира, Бога, просто семя.
Затем – зима.

Снег начинается, пружиня,
как звук вокруг своей оси —
раскручивает полосатый
плод света, смятый до осы

восьмёрки, где вода ужалит —
пока ты слово соберёшь,
затем забудешь. Себе жало
ты вместо памяти возьмёшь,

идя по снегу, став им больше,
чем будет он когда-нибудь
стелясь, как снег перед собою,
который путь

Крестик бабочки в калитке —
рыбаря дверной глазок,
приготовившийся к читке
меж последних своих строк.
Бесконечная в полёте
бабочка, хитин отбрось —
голенькой лети, как воздух,
с тонким временем поврозь.
Надорвав бумаги круглый
почерк до мороза и
из себя рисуя стужу, ужас,
радость и круги.

требуется зверь
похожий на трубку
пробковую, на лунку
в которой варится небо
постная каша, невнятная речь наша

и этот январь-февраль одна из ипостасей календаря
который ипостась времени
которое ипостась вечности
которая часть невероятного Бога
похожего на лунку и трубку

а ещё на подвешенную – без всякой опоры – дорогу

Сдиравший землю самолёт
летит за гладкою стеною —
её касается спиною
шершавою, как стрекоза.

О, горькая земля, солёны
твои глаза,

когда, раскрывшись человеку,
синеет плоть снеговика —
округлая в своём ознобе,
как тчк.

То отражение, что держишь ты,
пытаясь его – словно бег – упустить
в кадры, застывшего вдоль, кино —
остаётся тобой всё равно.

Скажем: ты говоришь, что оно
проговорило тебя – верно
и первое и второе, или
вся соль здесь в шиле,

в нитке, за шилом лежащей и
связующей края вашей пустоты —
твоей и того, второго —
совсем другого.

Так каждый раз повторяешь речь,
которую он так хотел сберечь
в молчанье своём – за которым грай
что изрекай

ты, как будто не одинок,
а ломоть из стаи тех сорок —
срок бы закончился прежде, чем помер
ты – и в том был номер,

что оставался бы лишь один
когда ты таял весной средь льдин,
в которых земля притворилась хлебом
и – где он не был

пока что ты отпускал синиц
лакать его все сто сорок лиц,
а он тебя охранял от смерти
как пёс от цепи.

Небо не огромно, но округло,
словно почерк из начала века
прошлого или зрачок испуга
человека что теперь без тела
дребезжит, как старая дрезина
посреди разомкнутой дороги,
где мир продолжается, как циркуль
голоса случайного сороки —
и конёк её любой фигуры
воздух чертит и /порезан в клочья/
человек лежит как мнимый выход
в пилотажи неба, где всё точно.
Смотрит вниз безбрежная сорока —
приняла как будто на причале
три стакана водки или звука,
чтобы, как Чкалова, качали.

Как пауза в своём дыханье
идёт по свету человек,
в акробатическом молчанье
приняв себя за эту смерть,

за сад, который в птице кружит,
за кружку чая на столе,
за речь которой он был нужен,
а после выброшен за дверь.

Он – спица колеса седьмая,
прохладный ворох между птиц,
что снится сам себе от края —
до кожи смёрзшихся – страниц,

и сам себя теперь читает
неграмотной воде, чей лимб
его красиво обнимает,
почти что языком живым.

Звук – это корень, за которым
из неба тянется душа,
склонившись над комочком грязи,
в него синицами дыша,

крошит по свету хлеб и камни
муку и муку не свою —
в нечеловеческую эту,
как математика, тюрьму.

Однажды корень извлечённый
соединится с буквой, о
которой слышал лишь как будто,
как о молчанье одного.

Вот – родина вторая, что с начала,
как будто вторник, на меня стучала —
на телеграфе дивное письмо
лежит и дышит в мясо сургучом:
вот родины предел. Начни сначала —

земля твоя, что изнутри всё знала:
я был агент конечно же двойной
лежал межъязыковою войной —
и русский весь язык казался узким
заштопанным, как влажный перегной.

Вот родина – прекрасна в умиранье —
лежит внутри и нефтяной волной
подожжена, как спичкой, дирижаблем —
и небом, что горит передо мной
едва-едва – как Пушкин, в поле жабры

свои оставив февралю, бежит
на Родину, что первая, корягой
из речи чёрной, словно зверь, дрожит —
где мяса письмена из мягких лёгких,
где свет прошитый светом, в снег лежит
лицом своим – теперь невиноватым —
где всяк Харон по-русски, говорит.

тоннель которым стала рыба,
как небо над землёй парит
и забивает в землю гвозди
из смерти что верна любви