Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

однажды на тоннеля тропы
ступлю и я и там, во тьме
красивый парашют увижу
что кто-то помнит обо мне

и тёмною кривой рукою
над рюмкой видит тёплый свет
так я отсюда его помню
как вкус и снег и вкус и снег

хрустит тоннель плывёт как рыба
рифмуя вариантов рябь
кто на поверхности не видно
так рядом от меня ты встань

Дирижёрский камешек подводный,
отплывающий от берега и сна,
где и он, когда-то невесомый,
двери ищет выдоха и дна,
набирает полной грудью стаи —
за водой плывущих – облаков,
он теперь, как музыка, латает
приближенье полых берегов,
распознав дыхание, как жженье,
камешек – как будто тот ожог —
достигает – видишь? – удлиняясь,
сна, в котором спит его полёт.
Он теперь совсем не погремушка,
не игрушка у воды и так
дирижирует, плывя – как будто щепка
у щенка из музыки в руках.

воздуха саламандра забирается через рот
в человека – смотрит сквозь нырки его
на себя самоё
и возвращения радость испытывая назад
выползает – обновлённая – словом слюной на его устах

Я теперь без обиды
на мир тот и этот —
двухголовый – стою
и пою на двойном,
как любое молчанье,
языке, что есть кромка,
точка смычки свеченья
со дном.

И предметы приходят,
как тёплые звери
кровоточат, ворочаются,
как винт,
как проём или дверь,
Ариадны верёвка
или замкнутый в звук
лабиринт.

Я теперь без обиды
о себе умолчанье —
тот, что тает, как плоть
освещает все две
стороны, что становятся
чётче, точней умиранья,
и прозрачней
отсюда видны.

эта родом из рая седьмая строка
а шестая из них словно речь высока
побеждает пятёрку – что всходит сквозь смерть
что четвёртая в жизни которой смотреть
остаётся на третью где слаб человек
потому что второй не присутствует здесь
где темна и прекрасна первейшая в них —
ослеплённая светом – восьмою стоит

слепые солдаты всегда вырастают от крови
старого винограда в гуще смолистого света
требуется любви долька им для ответа
и золотое руно отчаивавшейся страны
и масляниста земля в каждом своём просвете
в щели оставшейся после того как солдаты видны

Вот хлеб. Возьми его себе —
грызи, как в детстве грыз сосульку,
и находил в её воде
не физики закон – искусство
парения, как истощал
её безропотное тело —
ты был почти что каннибал —
светало небо или пело.
Ты в школу шел, читал путей
собачьи строки, рифмы или —
они тебя вели вперёд,
тебя читали, то есть жили,
с тобою рядом и тобой
растягивали пространство,
резинку шапки, где зима
права, летит всегда налево
упрямством саночным – легка
синичьим спелым своим телом.
Вот хлеб. Возьми его, как свет,
как детство, где возможно дети
до невозможности правы,
а хлеб есть тело, выдох ветки,
И кажется – как в детстве, я
грызу дыханием сосульку,
и жду, когда меня зима
свернёт, как вечность и секунду.

Тишина вырастает,
как птенчик в гнезде,
пока тают засохшие ветки,
а он видит лицо своё
что – как голос над ним —
наклонилось,
рукой сухой вертит.

Этой глины коснись
и услышишь, что рай
оживает в тебе
полым эхом,
что в свистульке лежит
и, как сердце своё,
тишину тьме поёт
и свет лепит.

не так ли всяко покаянье
приемлем мы, как старый свет,
в себя вбирая подаянье
последних лет

мимо снега снег идёт
то, что зрением соврёт
он – обнимет своим нюхом
не обретшим плотность слухом
псом стоящим в самом сердце
стаи снежной и земной
каждый человек сугроб
а снежок его – искусство

куда сзываешь нас и кто
ты в стаде слов своих молочных
с губами белыми телят
которые идут досрочно

зачем увидел ты меня
в тропе и шраме безъязыком
куда ведёт тебя метель
в дите моём косноязыком

где невозможна всяка речь
которая не от ожога,
отмороженья, а избечь
ея стада твои не смогут

делай что хочешь (а можешь ли?) или
важно не дерево, но ветки круг
там, где касается пястью своею
света, который – как почва – упруг
там где мамаша сметает на нитку
карманы глубокие кармы твоей,
и остаются – как будто забыли —
дети внутри у неё, словно тень.

Как почта всходят адреса:
ромашки, вербы, сосны, донник —
так ночь оставив мертвеца
совсем уходит.

Проходы /словно о/ густы,
и в каждом доме почтмейстер —
он мастер говорить и ты
не остановишь

его присутственную речь
его посольские одежды
что почту должны будут сжечь
оставив между…

качки тёмный паровоз
перечисленный в считалке
этой девочки – смотри
ничего теперь не жалко

невозможное в тебе
сбылось и наверно чудо
эта смерть что в нас живёт
отпуская словно пуля

веры птичка неисправна
подыши в неё – она
была слишком спешно спета
шита из глазного дна

и однажды когда песня
завершится на твоей
ноте из считалки детской
всё ж наклонится к тебе

её нежная головка
как бы церква или дом
и тепло задышит в щёки
её чуда перелом

боишься высоты
идёшь как будто взрогнул
споткнувшись о тебя
огромный этот свет
и парк спираль свою
согнул в дугу двойную
того кто надо мной
мерцает будто нет
его и нет меня
он лугом притворился
элизием долиной
прибытия в сады
и ток двоит одно
изображенье мира
которым меж двоих
он в голоса разбит
и слева от него
как черепки пустоты
а справа от него
пустоты как кувшин
дрожат и прошивают
его сквозное эхо
которое и есть
вся тяжесть высоты

Так снег здесь переходит небо,
ступеньками там становясь,
где перевёрнутые воды
растут сквозь грязь
мою, густую и родную,
что стала кожей, речью и
лицом, что левою рукою
я отмываю до крови,