Александр Петрушкин - Тетради 2017 года

Кем бы ты стал
если бы не был пожаром? —
падал бы снег, обрубал
твоё жёлтое жало

или по клавишам чёрным
угля перелистывал выдох
белого-белого
и утерявшего имя.

Всякое – имя не круг,
но его начертанье
тонким железным прутом
на человеческом камне

что в веществе из любви,
как в пустотах и в теле,
по-человечьи висит и горит
фонарём свиристели.

Скоро за ними пойдём там, где камешки катит
эта волна, что похожа на катет

света, который порежет её в апельсины и дольки
продолговатой воды – и из скольких

выбраны мы побережью? – но всё преломляющий отче
наш и собачий [за снегом изменчивый] почерк

в силе переписать с лево на правосторонний
там, где его пустая рука небо тронет,

то есть – покатится снег колесом через мрак, где, пролившись, чернила
гнутся как нитки дождя, из которого свила

рыба дыханием воду свою и камней треугольник,
где расширяется берег, как лёгкие, тонок

там, где мы – камни, которыми катятся камни
продолговатой воды, похожей на вечности ломтик.

Щель человеческая, стоящая на горе —
будто сорока или огнь в голове
или вода, притворившаяся кипятком,
или вестник, которому вход незнаком,

или шарик воздушный у девочки на руке,
который вот-вот оперится, как тоннель,
и поплывёт, шевеля то жабрами, то ангелом на плече,
на опознание речи и потому – ничей

светильник стоит на горе, как выдох, пёс, конура
и составляет список на нём жара
или – точнее – жар, шар, которым он встал поутру
будто сорока, что растрескается во рту —

словно красная глина, которая будет им —
когда он пробудится здесь, чтобы в гости идти к своим,
в щель, которая их сшивает, как свет, кроя
стрекот свой чёрно-белый на мясо для соловья.

Птица – это её исчезновение

Поле света. Вещество,
обретавшее дыханье:
слово, тело, Рождество,
прорастающее камень

и клубок из нас и нас,
что завязан в снега узел,
в путь, в тропу и теплый наст
в ослепительные лузы,

где поддерживают нас
пересохшими руками
тело, слово и звезда
в поле смерти под холмами.

в эти лунки, что из нас
вырастают как синицы
там, где слово вещества —
человек, которым снится

этот свет, любой предмет,
и бессмертье, как подарок,
или суд, как разговор,
что – как чудо древа – краток.

Печать деревянная в воздухе глаза
оставит мерцание, как стрекоза
остаток [на небо похожего] лаза,
куда ты не вздумай ходить никогда.

где слышно, как ходят вокруг лесорубы,
чей выдох под перьями медью звенит
и хлеб их неточен, и люк их не труден —
когда успевает нам воздух слепить

из мрака, мороза слепого, из праха,
который собакой кружится вокруг
где даже собака – совсем не собака,
а смысл для звезды, круглый воздуха стук.

Непроизвольно, как дыханье
собачье, и неслышно, и
похожее на опечатку —
в нас чьё-то зрение горит:

непроизвольное, как темень,
что колокол внутри себя,
оно в нас смотрит, нами зреет
и мёрзнет в круге голубят

спасительном, как речь чужая,
что хлещет мясо через край
бутылки, в горло птицерая,
когда бы был такой нам край.

Где невозможно и огромно
пространство Бога за спиной,
что оглянуться невозможно
на шар, что катится за мной

по масляному глинозёму,
с холодным зёрнышком во рту,
где хворост захрустит позёмкой,
оставив небо на свету —

сшиваю трубы с его гласом,
который меньше тишины
присутствия его – тоннели,
как сердца шарик, ощутив.

Человек в осколке света,
то есть вечности, стоит
посреди просторной смерти —
что-то свету говорит:

то гулит, как будто
время, окольцованое им,
покидает голубятню,
расстоянием цветным,

ну, а то – раскинув руки
очарованно молчит
наблюдая, как на смерти
дверь бессмертия горит.

Ворона лестницей кружилась —
пока взлетала голова,
похожая на головешку —
как речь прохожая, черна.
Похожая на головешку
она в себе веретена
крутила белую отвёртку —
метелью от неё темна.
Крутилось небо и кружился —
вороны пропуском – гончар
и вынимал всю тьму из глины
затем – печаль.
Гончар крутил предмет и форму —
желтели пальцы от ворон,
гудели в дудки, как воронки,
поленья темноты. Свистком
лежал упавший и воскресший —
поскольку смерти вовсе нет —
на тень свою себя воздевший —
незавершённый пеплом свет,
что птичий свиток в форме ада,
похожего на рай и снег,
где слеплен человек из сада
ворон похожих на ковчег.

И молока последнюю награду
пьёт зверь прозрачный,
видимый не сразу,
припавший к сосцам неба,
к винограду —
пока щенок весёлый и незрячий
гоняет тьму в себе,
как бабочку, психею —
и ждёт во мне, когда я онемею.
И пение собачие, как льдина,
меня сопровождает в берегах,
в которых спит язык неотвратимый,
как молоко или последний страх.
Что ж, мой щенок,
сопровождай нас в вечность,
которая иголка февраля
во времени красивой колыбели,
чтоб вычерпать из смерти, как вода
в себя теперь исчерпывает небо,
зверей прозрачных и щенков своих
и за руку ведёт, и молоко психеи,
как бабочка, в губах у них дрожит.