Сергей Танцура - Цивилизация

И, повернувшись спиной к липе, бодро зашагал в указанном стрелой направлении. Однако на пятом шаге ему преградила путь река, и Иван вынужден был остановиться.

– Неужто шаги у тебя были такие маленькие? – не замечая, что говорит вслух, задумчиво произнёс Чёрный. – Или…

Взгляд его в сгущающемся ночном мраке заприметил у берега что-то тёмное. «Островок!» – мелькнула догадка. Иван прикинул расстояние до него. Выходило аккурат шагов десять, не больше. Охваченный азартом, опричник вошёл в воду, даже не сняв сафьяновых сапог, и зашлёпал по мелководью, распугивая лягушек. «Четырнадцать… Пятнадцать!» – мысленно считал он – и не удивился, на последнем счёте ощутив под ногами землю. Опустившись на корточки, пошарил рукой вокруг. Под влажным дёрном гулко отозвалась пустота, и губы Ивана раздвинулись в довольной усмешке. «А вовремя вы, други мои, сгинуть в лесу удумали, – подумал Чёрный о своём отряде. – Теперь всё злато моё будет! И ни с кем делиться не придётся! Даже с царём!»

Крамольная мысль несказанно развеселила Ивана – и за меньшее он сам сажал смутьянов на кол, – но он сумел сдержать неуместный смех и принялся судорожно разгребать напитанную влагой землю. Вскоре его пальцы нащупали край люка, сбитого из дубовых слег, вцепившись в него, рванули… С чавканьем, неприятно напомнившим казнь боярской жены, сырой дёрн отпустил люк, и Иван посмотрел вниз, в зев подземелья. Темно… Конечно же, темно – ночью, да ещё и под землёй! Но почему же кажется, что там, в этой темноте, что-то желтеет, блестит в свете звёзд, призывно и загадочно, как… золото! Не помня себя, Иван свесил ноги в пустоту люка и сиганул вниз, даже не подумав, какой глубины может быть этот схрон. Для него сейчас не существовало ничего, кроме рыжего металла, и ничто не могло остановить Ивана на пути к нему.

Приземлился он мягко – «кошкой», только разбрызгал натёкшую на дно схрона речную воду. И устремился туда, где видел таинственный блеск, уже предвкушая звон монет в своих руках. Но вместо монет наткнулся на что-то мягкое, холодное и мокрое. Склонился, пытаясь рассмотреть получше – и отпрыгнул назад, едва не заорав от ужаса.

Здесь были они все: и Мифодий, и Еремей, и остальные опричники, составлявшие отряд Чёрного. Сваленные в бесформенную кучу, они таращились на Ивана пустыми бельмами мёртвых глаз, и по ним непрерывным потоком стекала вонючая речная вода…

– По трудам и награда, – раздался вдруг шипящий, странно булькающий голос, словно говоривший пытался разговаривать, сидя по ноздри в воде.

– Что?! – взвился Иван, выхватив саблю. – Кто здесь?!

– Не узнаёшь? – насмешливо пробулькал тот же голос. Мрак вокруг внезапно посерел, раздался – и перед остолбеневшим Иваном из ниоткуда возникла девочка. Нагая, с растрёпанными волосами – и перерезанным от уха до уха горлом. Иван дико закричал – и рубанул её саблей, от плеча, наотмашь. Сабля свистнула, не встретив препятствия, и едва не вылетела из пальцев вконец очумевшего Чёрного.

– Спрячь сабельку-то, – презрительно фыркнула навка 5 5 Навка – восставшая из мёртвых , и глаза её засветились зеленоватым, гнилостным светом. – Тебе она уже не поможет, а мне не повредит: мёртвое убить невозможно.

И мертвячка зашлась кудахтающим смехом, от которого волосы на голове Ивана встали дыбом.

– Не… подходи, – сипло выдохнул он, отступая к дальней стене, и бросил затравленный взгляд наверх, примериваясь, как выскользнуть из этого кошмарного склепа. Но не успел. Навка, предугадав его желание, махнула рукой, и тяжеленный люк с грохотом захлопнулся, отрезав все пути бегства.

– По трудам и награда, – веско, с нажимом повторила мёртвая дочь Волошина, и за её спиной задёргались, зашевелились мёртвые опричники, пытаясь расцепиться и принять вертикальное положение, совсем не свойственное покойникам. Навка снова захохотала. И Иван, с головой накрытый чёрной волной паники и не контролируемого, животного ужаса, повернулся к мокрой, осклизлой стене схрона – и принялся царапать её пальцами, разбрасывая комья глины и земли. И беспрерывно воя, как угодивший в капкан волк. А вода, лившаяся по вставшим на ноги трупам, медленно надвигавшимся на своего бывшего предводителя, продолжала прибывать, поднявшись уже до колен обезумевшего Ивана…

…Василий Волошин, не зря прозванный Кудеяром – кудесником ярым – задул громницу 6 6 Громница – последняя свеча, которую зажигают, вставив в руки покойника и принялся неспешно собирать со стола инструменты своего колдовского ремесла. Только чашу, полную гнилой, вонючей воды, он не трогал. На её поверхности, куда Волошин старался не смотреть, неторопливо таяли заполошные тени, словно бы растворявшиеся в мутной глубине, и бледно светилось крошечное пятнышко, чем-то похожее на силуэт обнажённой девочки.

– Может, отпустим его? – зябко поведя худенькими плечами, тихо спросила стоявшая рядом с отцом Варвара.

– Ты видела, что они сделали бы с нами, если бы я им это позволил, – качнув головой, глухо отозвался Волошин. И жёстко закончил, словно отрезал: – По трудам и награда!

Девочка шмыгнула носом, но промолчала, и боярин был ей за это благодарен.

– Идём, – мягко сказал он дочери, обнимая её за плечи. – Мама уже ждёт.

И они вышли из потайной комнаты в светлицу, где за столом, накрытым к ужину, их уже ждала улыбающаяся Анастасия…

Камень не был ни белым, ни горячим, ни даже Алатырём. Это был алтарь. Алтарь чужого, непонятного – и не принятого – здесь, на холодном и неприветливом севере, бога Бэла, Баал-Зебуба, ставшего на своей родине демоном, исчадием ада, воплощением зла – и изгнанного прочь новым, не ведающим пощады, хоть и прикрывавшимся историями о всепрощении божеством. Однако жрецы и апологеты Бэла не предали своего повелителя, и став, как и он, изгнанниками, сохранили веру в него – и ритуалы, эту веру укреплявшие и поддерживающие. Ритуалы, основанные на крови многочисленных жертв, чьими страданиями и питался Бэл, и чьё горе и превратило обагрённый этой кровью алтарь в горючий камень. Камень, обладавший силой своего божества, и являвшийся его пиршественным столом…

– Потише, черти! – оглянувшись через плечо, прошипел Усмарь. Обмотанные тряпицами вёсла и так почти бесшумно резали гладь озера, но Усмарю всё равно казалось, что плеск их разносится далеко окрест, перебудив тех, кого будить не следовало.

– Будь покоен, дядько, – таким же шипящим шёпотом отозвался Юрко, рыжий, рябой от перенесённой в детстве оспы – никто не верил, что малец выживет, и только мать, рано поседевшая Верена, не сдавалась. И выходила-таки своё дитя, хотя чем она заплатила за его жизнь, знала только она – да бабка-ведунья, снабжавшая её отварами колдовских трав. Но слухами земля полнится, и люди до сей поры шептались, глядя вслед Верене, что не только лишь травы сохранили ей сына; был и договор, заключённый ею с незримой силой, обретавшейся на острове Буяне – с демоном Бэлом, бывшим некогда чужеземным богом. И платой за жизнь Юрка стала её, Верены, душа. Сама Верена не обращала на эти толки никакого внимания, продолжая жить, как жила. И только ранняя седина, январским инеем укрывшая её некогда рыжие, как у Юрка, косы, да мрачный, какой-то пустой взгляд, на дне которого тлела затаённая, неизбывная боль, напоминали о той бездне, в которую ей довелось заглянуть.