Владимир Маяковский - Поэмы (1922-февраль 1923)

богу поэзии с образами образов.

Поэзия - это сиди и над розой ной...

Для меня

невыносима мысль,

20 что роза выдумана не мной.

Я 28 лет отращиваю мозг

не для обнюхивания,

а для изобретения роз.

Надс_о_ны,

не в ревность

над вашим сонмом

эта

моя

словостройка взвеена.

30 Я стать хочу

в ряды Эдисонам,

Лениным в ряд,

в ряды Эйнштейнам.

Я обкармливал.

Я обкармливался деликатесами досыта.

Ныне -

мозг мой чист.

Язык мой гол.

Я говорю просто -

40 фразами учебника Марго.

Я

поэзии

одну разрешаю форму:

краткость,

точность математических формул.

К болтовне поэтической я слишком привык,-

я еще говорю стихом, а не напрямик.

Но если

я говорю:

50 "А!" -

это "а"

атакующему человечеству труба.

Если я говорю:

"Б!" -

это новая бомба в человеческой борьбе.

Я знаю точно - что такое поэзия. Здесь описываются мною интереснейшие

события, раскрывшие мне глаза. Моя логика неоспорима. Моя математика

непогрешима.

Внимание!

Начинаю.

Аксиома:

Все люди имеют шею.

Задача:

Как поэту пользоваться ею?

60 Решение:

Сущность поэзии в том,

чтоб шею сильнее завинтить винтом.

Фундамент есть.

Начало благополучно.

По сравнению с Гершензоном даже получается

научно.

Я и начал!

С настойчивостью Леонардо да Винчевою,

закручу,

раскручу

70 и опять довинчиваю.

(Не думаю,

но возможно,

что это

немного

похоже даже на самоусовершенствование йога.)

Постепенно,

практикуясь и тужась,

я шею так завинтил,

что просто ужас,

80 В том, что я сказал,

причина коренится,

почему не нужна мне никакая заграница.

Ехать в духоте,

трястись,

не спать,

чтоб потом на Париж паршивый пялиться?!

Да я его и из Пушкина вижу,

как свои

пять пальцев,

90 Мой способ дешевый и простой:

руки в карманы заложил и стой.

Вставши,

мысленно себя вытягивай за уши.

Так

через год

я

мог

шею свободно раскручивать на вершок.

Прохожие развозмущались.

100 Потом привыкли.

Наконец,

и смеяться перестали даже -

мало ли, мол, какие у футуристов бывают блажи.

А с течением времени

пользоваться даже стали -

при указании дороги.

"Идите прямо, -

тут еще стоят такие большие-большие ноги.

Ноги пройдете, и сворачивать пора -

но направо станция,

налево Акулова гора".

Этой вот удивительной работой я был занят чрезвычайно долгое время.

Я дней не считал.

И считать на что вам!

Отмечу лишь:

сквозь еловую хвою,

года отшумевши с лесом мачтовым,

леса перерос и восстал головою.

Какой я к этому времени -

даже определить не берусь.

120 Человек не человек,

а так -

людогусь.

Как только голова поднялась над лесами,

обозреваю окрестность.

Такую окрестность и обозреть лестно.

Вы бывали в Пушкине (Ярославская ж. д.) так, в 1925-30 году? Были

болота. Пахалось невесть чем. Крыши - дыры. Народ крошечный. А теперь!

В красных,

в зеленых крышах сёла!

Тракторы!

Сухо!

Крестьянин веселый!

130 У станции десятки линий.

Как только не путаются -

не вмещает ум.

Станция помножилась на 10 - минимум.

"Серьезно" -

поздно

является.

Молодость - известное дело - забавляется.

Нагибаюсь.

Глядя на рельсовый путь,

140 в трубу паровозу б сверху подуть.

Дамы мимо.

Дым им!

Дамы от дыма.

За дамами дым.

Дамы в пыль!

Дамы по луже.

Бегут.

Расфыркались.

Насморк верблюжий.

Винти дальше!

150 Пушкино размельчилось.

Исчезло, канув.

Шея растягивается

- пожарная лестница -

голова

уж_е_,

разве что одному Ивану

Великому

ровесница.

Москва.

Это, я вам доложу, - зрелище. Дома. Дома необыкновенных величин и

красот.

Помните,

160 дом Нирепзее

стоял,

над лачугами крышищу взвеивая?

Так вот:

теперь

под гигантами

грибочком

эта самая крыша Нирензеевая.

Улицы циркулем выведены. Электричество ожерельями выложило булыжник.

Диадемищами горит в театральных лбах. Горящим адрес-календарем

пропечатывают ночь рекламы и вывески. Из каждой трубы - домовьей,

пароходной, фабричной - дым. Работа. Это Москва - 940-950 года во всем своем

великолепии.

Винти!

Водопьяный переулок разыскиваю пока,

Москва стуманилась.

170 Ока змейнула.

Отзмеилась Ока.

Горизонт бровями лесными хмурится.

Еще винчусь.

Становища Муромца

из глаз вон.

К трем морям

простор

одуряющ и прям.

Волга,

180 посредине Дон,

а направо зигзагища Днепра.

До чего ж это замечательно!

Глобус - и то хорошо. Рельефная

карта - еще лучше.

А здесь живая география. Какой-нибудь

Терек - жилкой

трепещет в дарьяльском виске.

Волга игрушечная переливается

фольгой. То розовым, то

голубым акварелит

небо хрусталик Араратика.

Даже размечтался - не выдержал.

Воздух

голосом прошлого

ветрится басов...

Кажется,

над сечью облачных гульб

в усах лучей

головища Тарасов

Бульб.

190 Еще развинчиваюсь,

и уже

бежит

глаз

за русские рубежи.

Мелькнули

валяющиеся от войны дробилки:

Латвии,

Литвы

и т. п. политические опилки.

200 Гущей тел искалеченных, по копям скрученным,

тяжко,

хмуро,

придавленная версальскими печатями сургучными,

Германия отрабатывается на дне Рура.

На большой Европейской дороге,

разбитую челюсть

Версальским договором перевязав,

зубами,

нож зажавшими, щерясь,

210 стоит француз-зуав.

Швейцария.

Закована в горный панцырь.

Италия...

Сапожком на втором планце...

И уже в тумане:

Испания...

Испанцы...

А потом океан - и никаких испанцев.

Заворачиваю шею в полоборотца.

220 За плечом,

ледниками ляская -

бронзовая Индия.

Встает бороться.

Лучи натачивает о горы Гималайские.

Поворачиваюсь круто.

Смотрю очумело.

На горизонте Япония,

Австралия,

Англия...

230 Ну, это уже пошла мелочь.

Я человек ужасно любознательный. С детства.

Пользуюсь случаем -

полюсы

полез осмотреть получше.

Наклоняюсь настолько низко,

что нос

мороз

выдергивает редиской.

В белом,

снегами светящемся мире

240 Куки,

Пири.

Отвоевывают за шажками шажок, -

в пуп земле

наугад

воткнуть флажок.

Смотрю презрительно,

чуть не носом тыкаясь в ледовитые пятна -

я вот

полюсы

250 дюжинами б мог

открывать и закрывать обратно.

Растираю льдышки обмороженных щек.

Разгибаюсь.

Завинчиваюсь еще.

Мира половина -

кругленькая такая -

подо мной,

океанами с полушария стекая.

Издали

260 совершенно вид апельсиний;

только тот желтый,