Константин Бальмонт - Литургия красоты. Стихийные гимны

Все думал в их строках нежданность подстеречь я,

Искал я тайны тайн за каждою чертой.

Я родился чтецом, и призрачные строки

Полуослепший взор волнуют, как всегда,

Я жажду островов, ищу, люблю намеки,

Их мало, и горька в морях души вода.

За днями странствия, усталый, истомленный,

В книгохранилище случайное зайду,

Перед чужой душой встаю, как дух бессонный,

И укоризненно беседы с ней веду.

Зачем так бледны вы, несмелые стремленья?

Зачем так гордости в вас мало, сны людей?

Я иногда хочу, вам всем, уничтоженья,

Во имя свежести нетронутых полей.

Не потому ль, храня незримую обиду,

Природа вольная замыслила потоп,

Прияла гневный лик, и стерла Атлантиду,

Чтоб все повторности нашли свой верный гроб?

Нам быстрый час грозит. Есть мера повторенья.

Природа стережет, и утра ждет от нас.

Сожжемте ж прошлое, сплетем в венок мгновенья,

Начнем свою Весну, скорей, теперь, сейчас!

Глубокие рвы. Подъемные мосты.

Высокие стены с тяжелыми воротами,

Мрачные покои, где сыро и темно.

Высокие залы, где гулки так шаги.

Стены с портретами предков неприветных.

Пальцы, чтоб ткань все ту же вышивать.

Узкие окна. Внизу — подземелья.

Зубчатые башни, их серый цвет.

Серый их цвет, тяжелые громады.

Что тут делать? Сегодня — как вчера.

Что тут делать? Завтра — как сегодня.

Что тут делать? Завтра — как вчера.

Только и слышишь, как воет ветер.

Только и помнишь, как ноет сердце.

Только взойдешь на вершину башни.

Смотришь на дальнюю даль горизонта.

Там, далеко, страны другие.

Здесь все те же леса и равнины.

Там, далеко, новое что-то.

Здесь все те же долины и горы.

Замок, замок, открой мне ворота —

Сердце больше не может так жить.

Не говори мне — Шар Земной, скажи точнее — Шар

Железный,

И я навеки излечусь от боли сердца бесполезной,

Да, Шар Железный, с круговым колодцем

скрытого огня,

И легким слоем верховым земли с полями ячменя.

С полями ржи, с лугами трав, с зелеными

коврами леса,

С громадой гор, где между скал недвижных туч

висит завеса,

И с этой плесенью людской, где ярче всех — кто

всех старей,

Кто мозг свой жадный расцветил насчет умов

других людей.

Я только должен твердо знать, что жесток этот

Шар Железный.

И пусть, и пусть. Зачем же грусть? Мы с ним

летим воздушной бездной.

Зачем же мягким буду я в железный, в жесткий

этот век?

Я меч беру — и я плыву — до устья

пышных — пышных рек.

Только ты в мой ум проник,

В замок, спрятанный за рвами.

Ты увидел тайный лик,

С зачарованными снами.

Что нам этот бледный мир?

Есть с тобой у нас примета:

В каждом схимнике — вампир,

В каждом дьяволе — комета.

Только ты поймешь меня.

Только ты. На что мне люди!

Мы — от Духа и Огня,

Мы с тобой — чудо в Чуде.

Постои. Мне кажется, что я о чем-то позабыл.

Чей странный вскрик: «Змея! Змея!» — чей это

возглас был?

О том я в сказке ли читал? Иль сам сказал

кому?

Или услышал от кого? Не знаю, не пойму.

Но в этот самый беглый миг я вспомнил вдруг

опять,

Как сладко телом к телу льнуть, как радостно

обнять,

И как в глаза идет огонь зеленых женских глаз,

И как возможно в Вечный Круг сковать единый

час.

О, в этот миг, когда ты мне шепнула: «Милый

мой!»—

Я вдруг почувствовал, что вновь я схвачен

властной Тьмой,

Что звезды к звездам в Небесах стремительно

текут,

Но вес созвездья сплетены в один гигантский жгут.

И в этот жгут спешат, бегут несчетности людей,

Снаружи он блестящ и тверд, но в полости своей,

Во впалой сфере жадных звезд сокрыта топь болот,

И кто войдет, о, кто войдет,— навек с ним

кончен счет.

Безумный сон. Правдив ли он иль ложен,—как

мне знать?

Но только вдруг я ощутил, что страшно мне обнять,

И я люблю — и я хочу — и я шепчу: «Моя!»

Но молча в памяти моей звенит: «Змея! Змея!»

Я задыхался много раз,

В глубокой тьме, и в поздний час,

И задыхались близ меня

Другие люди, без огня.

О, да, без лампы, без свечей,

И в доме, бывшем как ничей,

Где только стены говорят,

И даже взгляд не видит взгляд.

Но стены! Стены суть черты,

Границы смежной темноты,

Где тоже кто-то, в поздний час,

Дышал, задохся, и погас.

И два, один с другим, молчат,

И в душах сатанинский чад,

И двум их близость говорит,

Что атом с атомом не слит.

Троеглазые Лемуры,

Телом тяжки и понуры,

Между сосен вековых,

Там, где папоротник-чудо

Разрастается, как груда,

Собрались — и сколько их!

И какой их вид ужасный,

Каждый там — как сон неясный,

Как расплывчатый кошмар,

Исполинские младенцы,

Гнутся пальцы их в коленцы,

Каждый там ни юн, ни стар,

Гнутся руки, гнутся ноги,

Как огромные миноги,

Ноги с пяткой откидной,

Чтоб ходить вперед и задом,

Измеряя задним взглядом

Все, что встанет за спиной.

Да, опасна их дорога,

Плащ их — кожа носорога,

Шкура складками висит,

Над безмозглой головою

Кисти с краской голубою,

С алой краской,— что за вид!

В каждой особи двуполой

Дьявол светится — веселый,

Но веселием таким,—

Тут разумный только взглянет,

Каждый волос дыбом встанет,

Сердце станет ледяным.

Речь их — мямленье сплошное,

«А» и «о» и «у» двойное,

Бормотание и вой,

Желатинность слитных гласных,

Липкость губ отвратно-страстных,

И трясенье головой.

И однако ж, вот что, детки:

То не сказка, это предки,

Это мы в лесах страстей,—

Чтобы в этом убедиться,

Стоит только погрузиться

В лабиринт души своей.

Мы, человеки дней последних, как бледны в жизни

мы своей!

Как будто в Мире нет рубинов, и нет цветов,

и нет лучей.

Мы знаем золото лишь в деньгах, с остывшим

бледным серебром,

Не понимаем мысли молний, не знаем, что поет нам гром.

Для нас блистательное Солнце не бог, несущий

жизнь и меч,

А просто желтый шар центральный, планет

сферическая печь.

Мы говорим, что мы научны, в наш бесподобный

умный век,

Я говорю — мы просто скучны, мы прочь ушли

от светлых рек.

Мы разорвали, расщепили живую слитность всех

стихий,

И мы, живя одним убийством, бормочем лживо:

«не убий».

Я ненавижу человеков, в цилиндрах, в мерзких

сюртуках,

Исчадья вечно-душных комнат, что могут видеть

лишь в очках.

И видят — только пред собою, так прямо, ну, сажени

две,

И топчут хилыми ногами, как звери, все цветы