Константин Бальмонт - Хоровод времен. Всегласность

И вдруг я вскрикнул в звездной мгле,

И вдруг упал орел седой.

Я был в воздушном корабле,—

Лежу разбитый на Земле.

Орлиный дух познав в Орле,

Кому ж скажу я: «Песню спой!»

По яйцевидному пути

Летит могучая комета.

О чем хлопочет пляской света?

Что нужно в мире ей найти?

Рисует вытянутый круг,

Свершает эллипс трехгодичный,

И вновь придет стезей обычной,

Но опрокинется на Юг.

Она встает уж много лет,

Свой путь уклончивый проводит,

Из неизвестного приходит,

И вновь ее надолго нет.

Как слабый лик туманных звезд,

Она в начале появленья —

Всего лишь дымное виденье,

В ней нет ядра, чуть тлеет хвост.

Но ближе к Солнцу,— и не та,

Уж лик горит, уж свет не дробен,

И миллионы верст способен

Тянуться грозный след хвоста.

Густеет яркое ядро,

И уменьшается орбита,

Комета светится сердито,

Сплошной пожар — ее нутро.

Сопротивляется эфир

Ее крылатости в пространстве,

Но Солнце в огненном убранстве

К себе зовет ее на пир.

К себе зовет ее, прядет

Вселенски-светлые дороги,

И луны, в страсти — крутороги,

Ведут венчальный хоровод.

Верховная пылает даль,

Все уменьшается орбита.

В Жар-Птицу Ночи — воля влита

Все уже скручивать спираль.

Пол-Неба обнял рдяный хвост,

Еще пронзенья и червонца,

И взрывность рухнется на Солнце,

Средь ужасающихся звезд.

1908. Ночи Зимние

Беркендаль

Псалом Безмолвия свершается сгорая,

Горит закатами пустыня ледяная

Разъявшаяся ширь загрезивших стихии

Безгласность ясная Полярных Литургии.

Над морем Белизны багряная завеса,

Здесь царство хрусталей, здесь нет полей и леса.

Ряд белых алтарей, глядящих в Небо, льдов,

Всходящая мольба, без просьб, Псалом, без слов.

Небо, и снег, и Луна,

Самая хижина — снег.

Вечность в минуте — одна,

Не различается бег.

Там в отдалении лед,

Целый застыл Океан

Дней отмечать ли мне счет?

В днях не ночной ли туман?

Ночь, это — бледная сень,

День — запоздавшая ночь.

Скрылся последний олень,

Дьявол умчал его прочь.

Впрочем, о чем это я?

Много в запасе еды.

Трапеза трижды моя

Между звезды и звезды.

Слушай, как воет пурга,

Ешь в троекратности жир,

Жди, не идет ли цынга,

Вот завершенный твой мир.

Жирного плотно поев,

Снегом очисти свой рот.

Нового снега посев

С белою тучей идет.

Вызвать на бой мне пургу?

Выйти до области льдов?

Крепко зажав острогу,

Ждать толстолапых врагов?

В белой холодной стране

Белый огромный медведь.

Месяц горит в вышине,

Круглая мертвая медь.

Вот, я наметил врага,

Вот, он лежит предо мной,

Меч мой в ночи — острога,

Путь мой означен — Луной.

Шкуру с медведя сорву!

Все же не будет теплей.

С зверем я зверем живу,

Сытой утробой моей.

Вот, возвращусь я сейчас

В тесную душность юрты.

Словно покойника глаз

Месяц глядит с высоты.

Стала потише пурга,

Все ж заметает мой след.

Тонет в пушинках нога,

В этом мне радости нет.

Впрочем, кому же следы

В этой пустыне искать?

Снег, и пространство, и льды,

Снежная льдяная гладь.

Я беспредельно один,

Тонут слова на лету.

Жди умножения льдин,

Дьяволы смотрят в юрту.

Я из бедной страны.

— Кто сказал? Кто сказал?—

Я из бедной страны.

Лета нет. Нет весны.

День мой мал.

Ты из пышной страны.

— Кто сказал? Кто сказал?—

Ты из пышной страны.

Нежны чары Луны.

Свежи снежные сны.

Жив кристалл.

Шесть безумных смертей.

— Кто сказал? Кто сказал?—

Шесть безумных смертей,

Шесть тридцатостей дней,

Шесть безумных ночей.

Я устал.

Шесть негаснущих дней.

— Кто сказал? Кто сказал?—

Шесть негаснущих дней,

Шестью тридцать огней,

Шесть костров, вес светлей,

Вот, ты ал!

— А потом? Что потом?

— Кто сказал? — Я сказал.—

— Ты, с горячим лицом?—

— Я, вещун. Что потом?—

— Смерть с венцом.— Смерть с концом?—

Я упал.

Явились, вот один, другой,

И третий, и четвертый

Их не ударишь острогой,

Не ткнуть рукой, не пнуть ногой,

Здесь лишь глядеть на мертвый рой,

Здесь тени распростерты.

Их пронизая острием,

Не досягнешь ни мало.

Не отступают пред мечом,

Они во всем, они ни в чем,

И каждый смотрит палачом,

Твердя Конец — начало.

Четвертый, пятый, и шестой,

Седьмой, восьмой для круга.

Тринадцать их передо мной,

Темнеют, зыбясь пеленой,

Вне чисел вьются под Луной,

От Севера до Юга.

Восток захвачен и Закат,

И верх и низ — все в мире

Везде на тень наткнется взгляд,

Грозящий призрачностью Ад,

Три измеренья, говорят,

Они твердят — четыре.

Замкнись,— недостоверна дверь,

Проходят через стены.

Смешались — завтра и теперь,

И верь себе или не верь,

Кругом — тысячеглазый зверь,

Поток с мерцаньем пены.

Какой бы маленький предмет

Ни встал передо мною,

За ним зловещий тенесвет,

За ним, пред ним ползучий след,

Бесплотный дух, что мглой одет,

И оживлен Луною.

Замкнулся наглухо в юрте,

Но ждать недолго буду

Какой-то шепот в духоте,

И чей-то хохот в темноте,

Пришли, сошлись, густеют — те,

Со мной, во мне, повсюду

Тюлень. Пингвин. Глупыш.

Снега. Мерцанье. Тишь.

Ищи. Хоть целый день.

Глупыш. Пингвин. Тюлень.

Пройди. Весь снег до льдин.

Тюлень. Глупыш. Пингвин.

И сам я отупел.

Слепит простор Он бел,

И сам я стал как зверь.

Все дни одно — Теперь.

Гляжу, перед собой.

Сижу, слепой, тупой.

Себя не различишь.

Снега. Мерцанье. Тишь.

Белоглазые пингвины,

Сумасшедший птичий дом.

Брюхом белы, черны спины,

И как будто мыслят ртом.

Уж не молятся ли Богy,

Чтобы пищи он послал?

Нужно ж есть хоть понемногу,

А живот у них немал.

Вверх поднявши клюв прожорный,

Позабыл летать пингвин,

Брюхом белый, задом черный,

Растолстевший господин.

С неизвестной мглой не споря,

Угол взяв за целый мир,

Получает ренту с моря

И с земли двойной банкир.

Вместо крыльев, культи — руки,

Пища — снизу, что ж летать

С Небом лучше быть в разлуке,

Близко, низко, тишь да гладь.

Паралитики для лета,

Отреклись в своем крыле

От небесного намета,

Чтобы ползать по земле.

На прибрежьи, в числах цельный,

Раздаваясь в даль и в ширь,

Многобрюшный, многотельный,

Сытый птичий монастырь.