Яна Джин - Неизбежное

В городе, где за «горячую собаку» дерутся с голубями вОроны,
где воробьёв не замечают ни псы, ни голуби и ни ворОны,
где монументами вздымаются не фараоны,
а их детали, — гениталии: бетонный столб — четыре стОроны…
Где есть река, пространство на две сторонЫ
разбившая, и серая, как сер бетон,
которым даже небо выложено тут под тон
томящихся по серому же зданий…
Где слёзы, как река, мутны и, как вода, пресны,
и где они не льются, — выделяются, не вылившись в рыдание…
В престольном городе, — огалстученном, зажилеченном, —
где мужики, залапив сиську бляди,
ликуют, будто это купол Капитолия… Где ради
того, чтоб возбудить её в кровати,
а также чтобы сэкономить деньги, кстати,
советник проститутке приплатил из «ЗАСЕКРЕЧЕНО» —
и сразу возбудил скандал в печати…
Вот в этом городе стою и изумляюсь:
А как он выстоял?
И как — они?
И что хотя бы в эти дни
даёт им силу пересилить собственную душу,
когда она — наперекор расписанному графику —
выбрасывает их нечаянной волной на сушу,
открытую Колумбом детства,
где жирафики,
гоняют «рафики», не создавая трафики
и объезжая завялявшуюся грушу;
на сушу, где сказка не считается ни чушью,
ни даже проявленьем простодушья, —
она является воспоминаньем; где удушья
не существует; где понятье «ожирение»
не может ни глаголом быть, ни существительным:
оно — не представимое явление,
ни в точности, ни приблизительно…
Как содержание сказуемого «ждать»
и подлежащих «полу-человек» и «полу-блядь».
Чему, кому приcтало приписать
неотвратимость трезвости и бдения;
открытие материка, а в нём гостиничного номера
с советником, кому теперь уж по миру
пойти осталось, материться в адрес проститутки,
продавшей «ЗАСЕКРЕЧЕНО» охотникам за «уткой»;
кому теперь уже висеть в петле
пристало больше, чем носиться на метле
с продажной ведьмой. Хоть она и продала
всего лишь «утку», — не его: ему дала
по чести. Как условились. Пыхтела —
и, допыхтев, уставшей уткой улетела…
Чему, кому обязан этот город
архи-имперскою архитектурой,
своей незрячей правосудья архи-дурой,
своей совой, не зрячей ночью,
но очи пялящей многозначительно, и прочей
своею фауной и флорой, всею совокупностью,
горизонтально-вертикальной вседоступностью,
своей от всякой грусти отчуждённостью,
и… вашею со всем совокуплённостью?
Совсем уродливая шлюха, привыкшая к простою,
благодарит вас за прокат не позою простою,
а тем, что напролёт всю ночь, —
осиновым листом (точь-в-точь)
дрожит под вами, и не прочь —
вплоть до того, чтоб — растолочь
вам предоставить плоть… Помочь
сама вам хочет: вам невмочь.
И, растолчённый, вы бежите прочь…
Отсюда — прочь и далеко и быстро
убежать и мне
вдоль по течению реки отчаянья —
туда, вовне…
И забетоненные эти ненавидеть небеса…
Мне не под ними закрывать в конце пути мои глаза…
Не в этом городе, в котором даже кирпичи
молят прохожего: «Толчи, толчи меня, толчи!»
Отсюда прочь! Отсюда вон! От этих кирпичей, бетона,
облизанных как лижут зад, как люлизали фараона!
Из этой душной и бездушной
самодовольно вольной зоны,
«империи не-зла…», не помнящей цепного звона,
и «…не-насилья» — если нет в насилии… резона.
Туда, где — лев крылатый, боги, головы дракона
и — всё, чего не видит глаз, пристало к каменным фронтонам…
Или туда, где видеть нечего; где степи,
не оскорблённые концом, бетоном, звоном цепи,
где — ничего;
а значит, нет ни рубежа и ни мишени,
где с каждым шагом в даль
твоё приходит уменьшенье,
а с каждым взглядом в широту —
его бескрайнее суженье.
И где в конце концов
взметаешь к облакам
глаза из зависти
бездумным воробьям.

Ах, с умиротворённою душой
потягивать, потягиваясь, жидкий
чай, ублажая нёбо, умывать —
руками дня захватанные — руки
ушедшим на покой Пилатом, в кресле,
завещанном распропропрекрасной пра —
родительницей,
с Прустом на коленях —
том в твёрдом переплёте — томный взгляд
переводить за переплёт окна,
где полдень столь
медлителен, сколь мысль
об избавленье,
где снег в своём паденье несвободен,
как фразы на страницах, шелестящих
в такт чьим-то наверху шагам,
в опочивальне, — ни смиренья нет, ни
решительности в них,
ни от тебя
они не поспешают, ни к тебе, и
не выдают ни страсти, ни презренья.
Так и сидеть в ловушке тишины
искусственной, — и всё,
и думать, разве,
о том зерО, чем оказалась жизнь,
удавшаяся, впрочем,
все уловки
ума пустить на то, чтоб заглушить
раскаянье и боль, воображая,
что ты спасён.

Алексею Соболеву
Мы жили в доме —
угол W
и Белмонт;
тарабанил день —
трень-брень —
свой марш,
покуда весь не вышел,
и если оставалась тень
ещё в дому,
то потому,
что даже
она не стоила и мимоходной кражи…
Или она хотела одного
поэта удивить,
и если взгляд его
влажнел, и если
слеза выкатывалась из-под век,
он бормотал: «дерьмо…»,
сей человек.
Был справа парк
с дежурными своими голубями
и изваяньем Данте.
Скульптор
исхаркался там кровью днями.
Ежедневный харк…
Но что ни ночь —
он становился жертвой
различных воплощений Алигьери.
Пока, пока —
при вспышках трубок с крэком, —
гробовых —
у изголовья мёртвого — вигилий, —
не приезжала скорая;
Вергилий
его сопровождал в девятый круг.
Хозяин бормотал: всё хорошо,
что хорошо кончается,
каюк.

В Новом Свете привычки старые
сторожат они. Элементарные.
Но даже привычка к чёрной рясе
ограждает монаха от граждан. От массы.
Цена изоляции — видимость, броскость.
Неуменье вписаться в пространство, в плоскость
разглаженных форм, удлиняет минуту
за счёт одиночества.
Но с ним — как с хомутом.
Под ним тяжело. Под всяким прессом
презираешь предмет, обладающий весом.
В руках старика из Старого Света,
музыканта в костюме серого цвета,
как складки прибоя, аккордеон
зевает на пристани —
и складкам его в унисон
разгладились волны внизу,
как разгаданный сон.
Но сам он, пришелец из старого мира, не музыкой упоён.
Хмельными глазами он ищет черту,
за которой вода
разглажена в небе, которое тут,
как везде и всегда,
похоже — с каким бы пространством ни спарить его —
на себя самого.
Его неуменье меняться
ввергает в печаль.
У того,
кто с этой печалью знаком, не просохнет слеза,
пока не забудут привычку слезиться глаза…
А в небе, разглаженном тоже, парит одинокая птица —
чёрточкой чёрной на чистом холсте —
для глаз, не способных слезиться;
для глаз же, готовых не только ко зренью, —
черта,
за которою боль переходит в паренье —
и не важно уже ни черта.
Не вaжно, что некому высказать боль:
так приходит пора для пера.
Ненaсытный в надеждах уходит Иов.
И приходят дзен-мастера.
По привычке на пристани бруклинской каждые сутки
старик напевает простую мелодию о проститутке,
мечтающей, будто ей дарят цветы-незабудки.
Но голос его, застревая в зубах, не поспевает за музыкой.
Ахают аборигены: «Ах! Тот же старик: по-русски!
Опять про печаль, про войну, про лагерь! —
и удаляются к пляжу. —
Видно, тяжко жилось бедолаге
в привычном ему антураже!»
И ровно, как кардиограмма у трупа, глаза излучают тепло:
«Мечтать о том что печально — глупо! Надо о том — чтоб везло!»
А старик всё хмелеет от собственных чувств.
Темнеет. Уходит день.
Прибой переходит разглаженно в грусть.
Как мысль переходит в дзен.