Яна Джин - Неизбежное

Суетой и тревогой они что ни лето влекомы, —
что ни лето —
от избытка ли времени, света —
точно гномы,
гомонят на своих площадях
и смакуют детали,
вне себя
от венозной вуали
листьев, от виноградинок града и — ах! —
анатомии грусти-печали.

Всё становится зримым, а значит несносным для их
туповатых, но хрупких мозгов.
Вечерами на гриле пузырится кровь —
мясо под разговоры
о каком-нибудь (лучше общественном) деле,
их супруги своё отвращение еле —
еле прячут, усердно-невинные взоры
адресуя прохожим. — Поводят плечом
и вздыхают.
Ты спрашиваешь: «О чём?»

Но такие вопросы здесь не в ходу,
в их краях
лучше вовсе не спрашивать, страх
одиночества, боли
ими правит.
Не брезгуй, хлебни их неволи,
бормоча вслед за ними пустые мольбы…
Пред тобою — рабы
вожделенья. В интимном
ощущении святости склонные к гимнам,
сочинённым во славу их пяди,
их земли, — государства, где самые мудрые — бляди.

Легче, легче. И помни: работа души им смешна,
они сыты баландой
лжи и зависти, так что своё проноси контрабандой.
Легче, легче. Однако, взорвавшись в итоге. —
Им руины любезны и родственны. Так как убоги.

Для зевоты и шутки циничной они разевают рты.
Чистый голос им чужд, но истерия орды
умиляет до слёз.
Сантимент и жестокость. Словесный понос
при отсутствии дела.
Их поэзия осоловела,
точно взгляд наркомана…

Улыбайся. И как бы ужимки их странно
не смотрелись — пребудь равнодушным, валяй
дурака, что угодно, но хвостиком не виляй.
Ты найдёшь это место печальным, оно — на Земле,
где на том и стоят, что сидят на игле.
Незавидная участь. Чтоб как-нибудь время убить,
раз в году им на несколько дней удается убыть. —
Экономя копейку, они, как умеют, тоску
заглушают в своём, извини, отпуску.
А пресытясь, воротят оглобли…
Ты хочешь совета?
Не мозоль им глаза, находясь среди них, и не засти им света.
Если ж ты на пути в их края, то не следует, мой
дорогой, подаваться к ним летом. Подайся зимой.

Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазами
англо-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,
с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит:
«А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…
Я в виду имею жизнь…»
Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданий
опрятненько расставленных по полкам мастеров —
на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.
Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу —
и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.
«Любимая, — он обращается потом к супруге, —
нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)
в гостиной этой следует пребыть».
И, обозначенная в качестве любимой,
онa из комнаты гостиной удалилась
с неявно выраженным упоеньем на лице, —
что суждено ей стать вдовой поэта.
Отсутствующе он следит потом
за тем как хлопья снежные кружатся за окном —
и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.
Не позволяя ей открытой стать, он предложил:
«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…
А что — недурно, правда ведь?
Как видите, я — старый рифмоплёт.»
И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,
которые — из воздержания от всякой посторонней плоти —
уже забыли как это случается,
что впитыванье влаги получается.
«Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. —
Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…»
И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.
«Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизни
как лечился бы в постели.
Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-еле
порядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,
страдающий хроническою жаждой ласки,
но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,
которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,
когда при скачке
речь заходила о препятствии крутом.
И соответственно в психушку я потом
попал, в Палату Номер Шесть…
Где избавление игла сулила каждый день принесть.
Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,
я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.
Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.
И с той поры почти что каждое моё словцо
в восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.
Ад — это жить без страсти, это — ежели ты стал
устройством этаким, способным только к описанию.
Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая,
тебе не любая и гадкая, но хваткая,
пытается тебе подсунуть взятку.
И — отступать покамест не сгниешь украдкой
в сети замысловатой паутины из своих же слов,
которые, бездушные, напоминают племена,
лишённые иного дела, кроме как война,
но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…
И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…»
«Итак, — продолжил он, — вот в этом свете
вы и должны воспринимать мои ответы,
хотя они покажутся банальными.
Я равнодушен ко всему батальному.
Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку,
без толка всякого плывущему в протоке
захламленном, лишённому желанья представать
пред публикой. Прошёл угар блистать…
Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя,
который, старцем став, молчать не стал, — продолжил ратовать.
Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия…
Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора,
я никакого не предпринял бы усилия
пространство это пересечь. Какая б ни была пора…»
Семи десятков с половиной лет поэт
ещё одну берёт и — отправляет в рот…
И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, —
во всё, что не присутствует, чего в природе нет.
В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение.
В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.

Я в двух империях жила.
То — два лица, одна монета.
Не золотой монета та была.
И не серебряной.
Примета
не в лицах двух,
а в двух руках,
не знающих объятий.
В отличие от рук у Шивы,
Богобляди.

Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.
Буду жить как положится. Никак не положится, — вновь коромысло
разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.
В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.
Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,
словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла
не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть
можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть.
Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.
Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже
как обречь её на непорочность и пасть на колени,
угодив притяженья земного закону, а не моленью.
За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,
мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло.
Не обидно и то, что нигде не нашёл — и уже не найти
ни души — чтобы с ней затеряться в бесцельном пути.
Вспоминается только картина бескрайнего поля
и языческий хор журавлей, голосящих о воле
над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,
где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.
Я вскричал от прозренья: любое движение — прочь,
а любое прибытье — убытья мечтой занемочь.
И — сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, —
мне до отчего дома себя удалось доволочь…
А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,
превратившись в поэта, постигшего суть мастерства
в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов,
растворившихся в нём, как на площади — шайка воров.
Я вернулся давно. У окна восседаю — невесел и сед.
Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед.
Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой,
обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.