Владимир Набоков - Трагедия господина Морна

Да — бедный Ганус!
Не повезло…

Как — Ганус?..

Он письмо
ведь получил… Мне Элла говорила…
Как хорошо бедняжка спит… Клиян,
прикрой ей ноги чем-нибудь…

Послушай,
послушай, Дандилио, может быть,
есть у тебя среди твоих игрушек
старинных, безделушек пыльных, книг
магических — полдюжины хороших
горячечных рубашек? Одолжи…

Давно бы дал, да были бы они —
малы тебе… Но что сказать ты хочешь?

Когда-то, Дандилио, мы дружили,
о живописи спорили… Потом
я овдовел… потом мятеж — тот, первый, —
увлек меня, — и мы встречались реже…
Не склонен я к чувствительности праздной,
но я прошу во имя этой дружбы,
такой далекой, расскажи мне ясно,
что знаешь ты — о короле!..

Как, разве
не понял ты? Все очень просто было.
Однажды я — тому четыре года, —
зайдя к тебе, замешкался в передней
средь вешалок, в шершавой темноте,
и входят двое; слышу быстрый шепот:
«Мой государь, опасно: он мятежник
безудержный…» Другой в ответ смеется
и — шепотом: «Ты обожди внизу,
недолго мне…» И снова смех негромкий…
Я спрятался. Через минуту — вышел
и, хлопая перчаткою, сбежал
по лестнице — твой легкий гость…

Я помню…
конечно… Как же я не сопоставил…

Ты погружен был в сумрачную думу.
Я промолчал. Мы виделись не часто:
я хмурых и холодных не люблю.
Но помнил я… Прошло четыре года —
все помнил я; и вот, встречаясь с Морном
на вечерах недавних, я узнал
смех короля… Когда же в день дуэли
ты подменил…

Позволь, позволь, и это
заметил ты?

Да, к мелочам случайным
мой глаз привык, исследуя прилежно
ходы жучков и ссадины на теле
старинной мебели, чешуйки красок,
пылинки на полотнах безымянных.

И ты молчал!..

Из двух — то сердце было
дороже мне, чья страсть была острей.
Есть третье сердце: посмотри — с печалью
и нежностью, не свойственной ему,
Клиян глядит на дремлющую Эллу,
как будто с ней и страх его уснул…

О, мне смешно, что втайне от меня
работали моя же мысль и воля,
что как-никак я сам, своей рукою
смерть королю — хоть мнимую — послал!
И в Ганусе я втайне не ошибся:
он был слепым орудием слепца…
Не сетую! С холодным любопытством
разглядываю хитрые узоры —
причины и последствия — на светлом
клинке, приставленном к груди… Я счастлив,
что хоть на миг людей я научил
уничтоженья сладостному буйству…
Да, не пройдет урок мой без следа!
И то сказать, нет помысла, мгновенной
нет слабости, которые в грядущем
поступке не сказались бы: король
еще обманет явно…

Ты проснулась?
Спи, Элла, спи… Так страшно думать, Элла…

О, мне смешно! Когда б я знал все это,
народу бы я крикнул: «Ваш король —
пустой и слабый человек. Нет сказки,
есть только Морн!»

Не надо, Тременс, тише…

Морн и… король? Ты так сказал, отец?
Король в карете синей — нет, не то…
Я танцевала с Морном — нет… позволь…
Морн…

Полно, он шутил…

Клиян, молчи,
не всхлипывай!.. Послушай, Элла…

Элла,
ты слышишь?

Сердце бьется?

Да. Сейчас
пройдет.

Глаза открыты… видит… Элла!
Столб соляной {26} 26 Столб соляной… — Имеется в виду ветхозаветное предание о Лоте и его жене. Когда ангелы, посланные истребить погрязших в грехе жителей Содома и Гоморры, выводили семью Лота из обреченного города, жена его, нарушив запрет, оглянулась на испепеляемый город и превратилась в соляной столп (Быт. 20–33). Это же предание об истреблении Содома и Гоморры, вероятно, подразумевается в «Парижской поэме» (1943) Набокова, в зачине которой поэт просит ангелов пощадить всех русских, как в воюющей России, так и тех, кто «у чужого огня», т. е. в эмиграции и оккупации, — спасти «всю ораву», включая и самого патриарха евреев Авраама, чье имя неожиданно возникает в ряду русских имен. … Не знал я, что бывают
такие обмороки…

Голоса!
На улице… Они!

Да. Мы их ждали.
Посмотрим-ка…

…дом.

Ладно! Не уйдет он.
Все выходы?

Все…

Можно и захлопнуть…

Спаси меня… скорее… Дандилио…
куда-нибудь… я жить хочу… скорей…
успеть бы… А!

Как будто и конец?

Да, кажется.

Я выйду к ним, чтоб Элла
не видела. Ты чем питаешь эту
оранжевую птицу?

Ей полезны
яички муравьиные, изюм…
Хорошая, не правда ли? А, знаешь,
попробуй на чердак, затем — по крыше…

Нет, я пойду. Устал я.
Направляется к двери, открыл ее, но Капитан
и четверо солдат оттесняют его обратно в комнату.

Стой! Назад!

Да, да, я — Тременс; только потолкуем
на улице…

Назад. Так.

Обыщи-ка
обоих.

Ваше имя?

Вот, табак
просыпали, эх вы! Кто ищет имя
у человека в табакерке? Можно
вас угостить?

Вы тут хозяин?

Как же.

А это кто?

Больная.

Вы напрасно
скрывали тут преступника…