Геннадий Жуков - Эпистолы: друзьям моим единственным

Уроню в эту бездну перо —
И расколется в бездне ядро.

Год пройдет или столько-то лет —
Будет свет.

Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Как же ты о бусине не спохватилась?
Укатилась бусина… Укатилась…

Завяжи на нитке узелок на память,
Погляди с улыбкой — если грустно станет, —
В этом месте ниточки все и случилось.
Укатилась бусина… Укатилась…

Убежала бусина с нитки суровой,
Побежала бусина дальней дорогой.
Вся судьба на ниточке крепко держалась,
Только эта бусина… Экая жалость…

Эти белые клавиши — белые дни.
Эти черные клавиши — черные дни.
И на белых прощальные пляшут огни.
И на черных прощальные пляшут огни.
Проплывает последний вагон: догони.
Проплывает последний вагон: догони, догони.

Будто пальцы по клавиатуре идут и стучат.
Будто сняли все струны — сустав за суставом стучат.
Будто сняли все рельсы — состав за составом стучат.
Я свихнусь наконец
От квадратного мерного стука!
Уплывает вокзал. И стоит на перроне свеча.
Мной однажды в протяжную ночь зажжена,
Все горит и горит.
Эта жизнь — распроклятая штука!
Мой огарочек горький — судьба, сумасбродка, жена,
Все горит при дороге — стоит при дороге свеча.
Словно жертвенник жаркий —
стоит при дороге свеча.
Мой священный огонь. Моя смертная мука…

А идите вы к черту с вашей версификацией!
С вашим
Ладом неладным,
Размером и ямбом неладным,
С вашей пломбой на сердце,
С александрийским апломбом,
С вашей темой готической
И снулым холодным стихом!

— Боже мой! — говорю я, —
Пока мы надменные лиры наладим,
Эта женщина, этот подкидыш в пустой электричке,
Будет длиться и длиться в пустой электричке
Меж холодным стеклом
И сивушным дурным мужиком…

— Боже мой! — говорю я, —
По всевышней поденной привычке
Будет, зябко нахохлившись, тупо глядеться в окно
Эта женщина, эта ворона…
Считать перегоны
И читать полустанки, солидно нахохлившись,
Но
Глядеть из угла,
Как нашкодивший малый ребенок
Смотрит длинное, скучное взрослое наше кино…

Боже мой! Неужели же нам все равно!
С нашей мыслью готической

И заостренным стихом,
С нашим строем аттическим,
Где царит, словно в римском каре, железный закон.
Как пробиться в ее одиночество,
В холод космический —
За стекло, за предел, за барьер —
В отраженный вагон?

Там, в другом — отраженном — вагоне,
Ее волосы рвутся о кроны.
Там, в другом — отраженном — вагоне,
Колошматят ее светофоры.
В пристяжном эфемерном вагоне
Сквозь нее пролетают столбы.

Боже мой…
Что могу совершить я хорошего,
кроме —
Попросить пересесть,
Чтобы бешеный встречный скорый
Не хлестал,
Не считал бы ее,
Как штакетник кривой, разноперый —
Когда вылетишь прочь из седла
Этой жизни катящейся…
Этой многоколесной судьбы…

1

За Доном, за долгою степью сквозит синева,
Юлит электричка борзая в отвесных откосах,
С высоких откосов в окно залетает листва,
И желтые смерчи, вращаясь, идут по проходу…

Я долго гляжу, как в глазищах раскосых —
В пиалах овальных — хрустальная плещет беда
И темный зрачок проступает сквозь горькую воду.

Прижав локотки напряженно — как будто бежала, —
Сидела спокойно, но в ломанном лёте бровей,
В том, как оглянулась, — почудилось: кони по шпалам!
Погоня по шпалам! Торопятся кони за ней!

2

Должно быть, не так, но спросил я тогда:
«Откуда ты, лярва? Ты ликом — звезда,
До боли бела, а очами — орда…
Видал я таких! Только чья ты беда?»
Все длинные ноги и все поезда
Уносят от этих коней не всегда…
«Чьи кони? — спросил я. — Сама ты откуда?»
И девушка мне отвечала: «…Туда».
И сгорбилась, словно старуха: «…Туда».
И темной ладошкой махнула туда,
Где синюю степь заливала полуда.

Должно быть, не так, но сказала: «…Юнец,
Очами — отчаян, поломан — да выжил,
Что нянчишь гитару? Садись-ка поближе,
Сыграем про разные эти дела:
Как лисья была я.
Как рысь я была.
Все рыскала градом —
Как горло искала…
Шакала ласкала,
С шакалом спала.
Шалавой звалась
И шалавой жила,
И как унесла два излапанных липких крыла
И сердца огрызок в щемящую степь от вокзала!…Ах, мать-перемать! — кабы голос —
Уж я бы сыграла!»

3

Вот так эта девушка, эта старуха сказала.
Быть может, не теми словами, да смысл был такой.
Сказала: «Сыграй мне, пока я себе не сломала
Синюшную шею на синей свободе степной!»

И в гулком вагоне, качаясь и плача, плясала —
Как об ногу — ногу присохшую грязь оббивала.
И листья звенели над ней, словно дикие осы,
И карие косы,
А может быть, карие космы,
А может быть, крылья плясали за хрупкой спиной…

На живой ноге в бутсе «адидас»
Инвалид по проходу шоркает.
А другая нога — что твой карандаш,
Одной пишет — другой зачеркивает.
Как колоду карт,
Развернет меха,
Заведет гармонь заунывный зык.
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы.
Не болит душа,
Не болит рука
Нажимать на грудь и на клавиши.
А болит нога,
И болит спина,
И хребет болит низко кланяться.
Ах мы выросли до высот стиха!
Дорасти бы нам до поэзии…
Не берет уже инвалид верха.
Не берет уже инвалид низы…
И
Двери сходятся — как два лезвия.
Откусила дверь голубой сквозняк.
Гомон тамбурный: так и перетак.
И зачем в карман с дыркой лезу я?

Только что с меня возьмешь, с дурака?
Догоню в другом вагоне старика,
Суну мелочь в задрожавший кулак.
За поэзию… за все… и за так…

В смиренье тягостном влача
Асфальт, налипший на подковы.
Влача обноски и обновы,
Я было умер сгоряча…

Но был у города конец.
И кровь слилась с зеленым соком —
Я горло жег зеленым током,
Зеленый хрупая чебрец.

Еще гортань была в огне,
Когда со страхом пилигрима
Я чуял, как неистребимо
Язычник деется во мне.

О, я не знал, слетая с круга —
Как хрип с пластинки шансонье, —
Что петь мне звонко и упруго,
Что мне играть на тетиве!

Возьми мой кашель перочинный
И возврати, моя земля,
Гортанный хохот лошадиный
И плач гортанный журавля!