Геннадий Жуков - Эпистолы: друзьям моим единственным

3

Только птицы крылатых летят задарма,
Задарма богатея и даром мудрея,
Я богаче не стал, и счастливей не стал,
И добрее.
Только стал терпеливей терпеньем ума.
И терпеньем ума я буравлю дыру в человеке,
И терпеньем ума за какие-то струны беру,
Как берут за грудки… Человек отвечает:…умру.
Я умру,
ты умрешь,
мы уйдем под закрытые веки.

4

Посмотри, мое сердце, какие великие горы…
Изумись, мое сердце, какие великие реки…

Бессмертья достоин представивший вечность.
Вобравший пучину — подобен пучине.
Но вспомнил я жизни своей быстротечность —
И зябнет душа моя в страхе отныне

И жалобно сердцу И сердце остынет,
И тело остудят текучие годы…
Но разум! Ужели же разум не минет
Зыбучая лава могильной породы?!

Собой бесконечность объявший, как точку,
Бессмертье вобравши, как длинное слово,
Мой череп вберет в себя мерзлую почву
И станет приютом червя дождевого.

И в страхе любовь сочиняют поэты,
И в ужасе рай сочиняют народы.
Когда же притянут природу к ответу
И смерть ей вменят как ошибку природы?

Доколе — бессмертной по дерзостной сути —
Душе на погост собираться во страхе?
Во страхе — во ужасе темном! — во жути,
В поношенном теле и чистой рубахе.

Вот так размеренно и праздно
Я выйду в степь на полчаса.
И вспомню: целесообразно
Глядит подсолнух в небеса.

Такое путаное слово,
Колеса — цепи — телеса…
Сообразуясь с целью снова,
Глядит подсолнух в небеса.

Я мыслил образно и разно,
Иные подбирал слова,
И все же целесообразно
Его качалась голова.

Скрипела хрупкая основа,
Скрипел тонюсенький скелет.
Не подбирая к солнцу слова,
Он отбирал у солнца свет.

Он свет вбирал открытым оком,
Он упивался им сполна.
И, наполняясь сытным соком,
Росли и зрели семена.

А мне-то что до этих звезд?
Глаза мне солнце ослепило —
Я не могу глядеть без слез
И на вечерние светила.

Но я гляжу на небо, зная:
Мне бесполезен этот свет, —
Предполагая цель, где нет
Ни цели, ни конца, ни края.

Что за дремучее желанье —
Глядеть без цели в небеса?
Что слово — целеполаганье?
Колеса — цепи — телеса…

У маленькой мамы в прорехи халата
Глядело набухшее нежное тело,
Носок бесконечный вязала палата,
Стенала — сопела — зубами скрипела.
Зачуханный доктор по розовым попкам
Похлопывал рожениц в знак одобренья,
И в этот же час совершались творенья
И квело вопили творенья.
Детей фасовали по сверткам, по стопкам,
И в мир вывозили носами вперед.
И был там один, он чуть было не помер (Не понял, как нужно дышать, но не помер),
Потом он смеялся — как льдинка в бокале —
А прочие свертки над ним хохотали:
Мол, экая штучка, мол, выкинул номер —
Не понял, как нужно дышать, но не помер,
Не понял, как нужно дышать, идиот (А он и не понял. И он не поймет).

Он будет глядеть им в лицо не дыша —
В мальчишечьи рты в пузырях и сметанах —
О выдох и вдох — два огромных шиша,
Два кукиша, скрученных в разных карманах,
Два страшных обмана… Пульсирует сон,
Как выдох и вдох неизвестной причины.
И он не дыша подглядел, как мужчины
Пульсируют мерно в объятиях жен,
И как равномерно пульсирует плод,
Гудит, наполняясь таинственным соком.

На все поглядел он задумчивым оком
И все он оплакал, смешной идиот.
А все потому, что за выдохом — вдох,
И вдох утекает в свистящие щели,
И шар опадает И лишь — асфодели,
Цикута — амброзия — чертополох.
И он в разбеганье вселенских светил
Увидел вселенских светил возвращенье.
И мир опадает. И только забвенье,
Забвенье — молчанье — клубящийся ил…

И он оглядел эту даль, эту ширь,
Да, он оглядел и сказал: это плохо!
И выдохнул, выдул вселенский пузырь,
И честно держал — до последнего вдоха.

В тот самый час, когда закат угас,
Он в глубь себя смотрел и видел там дорогу.
Она вела к означенному гробу,
И гроб стоял, как черный ватерпас
На линии. Прогнулся горизонт
Под тяжестью дубовой домовины.
Знакомые, печальные картины…

В нем смысл лежал, как зачехленный зонт.
И нужно было смысл — как зонт — раскрыть
И защитить всех от дождя и снега,
Сбить сено для случайного ночлега,
Огня добыть, едою накормить,
И что же? — что же дальше, черт возьми? —
Ужели же беседовать с людьми,
Что сыты и согреты и притом
Опоены наливкою с малиной?

Построить дом? Но он построил дом!
Он зонт у смерти взял, и это дом.
И вот они сидят степенно в нем,
И дым стоит над ними коромыслом.
Он говорит об этом и о том…
Но он слывет в округе болтуном,
Поскольку нужно молча рыть зонтом,
Стучать зонтом, и ковырять зонтом,
И с криком морды бить зонтом,
Но в этом он не видит смысла.

Мальчик, мечтаний и музыки полный,
В миг безотчетный направится к морю.
Камень заронит, и мелкие волны,
Чуть отбежав, затеряются вскоре.
Море сокроет все тонкие токи.
Вихри, свиваясь, сокроются в море.
И заколышется тайное горе,
Не распадаясь на брызги и строки.
Чувство вогнется в молчанье суровом,
Гулкая бездна — утроит рыданья —
Выпятит, выгнет хмельное страданье
С проседью пенной, со сдержанным ревом…Так опадает в глухую утробу,
Ищет в беспамятстве дно — и находит! —
И, оттолкнувшись, так слово восходит
От языка к онемевшему небу.
Не обольщайся, еще не искусство —
Голос, обложенный влажною ватой.
То продолжают свой бег бесноватый
Темное чувство и светлое чувство…
Видишь ли кромку? Коричневый гребень
Чаши, вобравшей штормленье вина?
Брюхо, что носит тугая волна,
Вскроет на кромке зазубренный кремень,
Рухнет волна пред тобой на колени.
Вспенится грива, сойдет седина.
Тело в песок просочится, а в пене
Встанет в истоме, потянется в лени
Девочка, тайных мечтаний полна…

Имя твое — победа. Волосы твои — ветер.
Я ладонью ловлю ветер — волосы твои глажу.
Имя твое — радость, слов я таких не знаю.
Знаю слова другие: плачут другими словами.
Имя твое мне было. Спал я и спал долго,
Спал и лицо прятал в темный огонь шалфея,
И укрывался мятой, и утолялся маком,
И обнимал пустырник — от пустоты хмелея.
Имя твое мне было. Соком душа наволгла —
Стал бы я травою, если б нашел отраву.
Но от земли хранило небо меня по праву —
Имя твое мне было. Кто-то сказал имя.