Геннадий Жуков - Эпистолы: друзьям моим единственным

Будто в поле поземка, бумага бела,
Приближается край, и в судьбе перекос…
У руки отрастают два долгих крыла —
Перелет совершить. Совершить перенос.

Там, где вскрыта прямой бороздою земля,
Пролетает рука с беспощадным копьем,
Чтоб в полете пологом ударить червя
С намозоленным узким челом.

ДАР ПЕРВЫЙ. ПЛУГ

..Болид — раскаленный посланец небес,
Пылающий меч сумасбродного бога,
Прошелся над лесом, вскрыл девственный лес,
Огнем полыхнула степная дорога.
И там, где падучая эта звезда
Ударила в степь, наподобье булавы,
В каленой степи пролегла борозда.
Огнем полыхнули горючие травы!
Когда же утихли потоки огня
И ночь увела золотого коня,
Простуженный ветер оплакал беду,
Взвил пыль и зерно закатил в борозду.
Наволгло зерно. С дождевою водой
Вошли в него воля и лень и…..И здесь зависает перо над строкой,
И я говорю в изумленье:

«Послушайте! Это раскрылось зерно!
И чудо свершилось, поверьте.
Под пеплом и пылью раскрылось зерно,
Сейчас совершится бессмертье!»

О как же привычно нам жизнью дано
Бессмертье. Бессмертьем чревато зерно,
И сколько бы небо ни слало огня,
И сколько б мечей ни метало —
Бессмертна земля, ибо ей суждено
Умножить семирежды это зерно,
Отведав огня и металла…

ДАР ВТОРОЙ. ОБОЮДООСТРАЯ СЕКИРА

Там — в дальнем небе — вспенилась руда,
Прорвала тучу вызревшая лава,
Упала капля тяжкого расплава
В продольный прочерк конского следа.

Пробоину закрыли облака…
Сквозняк развеял дымную порфиру…
И обоюдоострую секиру
Из черной глины вынула рука.

И человек — в истоме восхищенья —
Стоял и слушал посреди весны,
Как лезвие для крови и войны,
Со свистом перетянутой струны,
О ветер трется в жажде преступленья.

Он слушал, слушал долго, без движенья…
Он не расслышал в звоне тишины,
Как лезвие с обратной стороны
О выдох трется в жажде искупленья
Вины и крови, крови и вины…

ДАР ТРЕТИЙ. ЧАША

Почетен дар, но чаша тяжела.
Дар свыше не дается даром…
И клонит чаша к плоскости стола,
Угаром наполняясь и нектаром.

Мой труд в ночи, но труд мой не во тьме.
Нет, я не волк, я вол в тугом ярме.
Вот чистый лист, распаханный пером…
Полчаши света зреет над столом…

Спи, плуг, секира… Но душа, — не спи!
Отведай яда и отведай меда.
Все знай на вкус, душа — слуга народа,
Все ведай, что содеяно в степи.

Бесценно все, что создала рука,
Но смысл труда бесценней час от часу.
По капле свет родного языка
Я собираю в жертвенную чашу.

Так вот что мне отныне суждено,
Вот что мне смысл под этою звездою —
Не разбавляя терпкий слог водою,
Пить дикий слог по-скифски, как вино.

Вы потом все припомните, как сновиденье —
Наши долгие томные игры глазами,
Что ответили губы, что руки сказали,
Наши разные мысли, полночные бденья.
Дом дощатый, скрипучий скандальных поэтов,
Полустанок, где ясно цветет бузина.
Бузина, что — как лилия — светит со дна
Неглубокой пиалы рассеянным светом.
Вы потом все припомните, словно награду, —
Как сухая трава оплетала ограду,
И ограду, что нас от всего ограждала,
Под напором дрожала, да не оградила…
Потому, что жила в нас дремучая сила,
Потому, что легко от всего оградиться,
Только нужно нам было попроще родиться,
Чтобы нам не пришлось от себя ограждаться.
Все равно вы припомните тайные слезы,
И, как тайную радость, припомните горе,
Вы припомните город, где мы не похожи
На любимых людей, что забудутся вскоре.
Я потом все припомню, неведомо — что же,
И как есть — еретик — буду долго молиться:
Не лишай меня, смертного, памяти, боже,
Перед тем, как бессмертным забвеньем забыться.
Мне потом все припомнится, как утоленье
Жаркой жизни — любимые юные лица,
Я не знаю, пред кем мне стоять на коленях
За случайную жизнь, что до смерти продлится.

Радостны мы, танаиты. Праздничны наши одежды.
Радостны наши печали. Празднична наша тоска.
Тысячелетний некрополь наши венчает надежды.
Наши стопы омывает с мертвым названьем река.

Мы запрягаем в сандальи ветер степной Меотиды
И в пристяжные готовим ветер в своих головах.
Дождь и подземные воды наши питают клепсидры,
И родниковое время не иссякает в часах.

Радостны мы, танаиты, здесь на античном погосте,
Где безымянные кости склабятся лицам живым.
Будничны наши заботы, но, как и прежние гости,
Мы бесконечно бессмертны до сентября. И засим —

С листочком сухоньким в руке,
С талантом собственным на шее,
Все радостней, все веселее,
К реке. К возлюбленной реке.

Перевезешь его, Харон,
Как я тебя просил.
Он для гражданских похорон
Монет не накопил.

Дешевле жить и не иметь
Кончины на веку —
Ведь у друзей в карманах медь.
Что дать гробовщику?

Что дать могильщику за труд?
На что купить муар?
Так слушай: если не затрут
Случайный этот дар,

Без благодарностей и слез —
Легко, как медный грош, —
Он щедр! — с него талант возьмешь,
Харон, за перевоз.

С верховий горних — там, где снег
Таит ручьи, кристаллами блистая, —
Знакомым звездам сумрачно кивая,
Плыл на спине спокойный человек.

Светились белым яблоком белки.
Зрачки темнели, тайное скрывая.
Прощальным жестом жизнь благословляя,
Струились вслед две смуглые руки.

А в берегах мерцали города,
Мосты мерцали, станы выгибая.
В азовской плес размеренно впадая,
Чуть шелестела, тело омывая,
Тяжелая, немая, неживая,
Холодная летейская вода.

И клокотал, запаянный внутри,
Глоток ночного воздуха сырого:
«Прошу тебя — на выдохе умри!
Тебя прошу — на выдохе умри! —
Верни глоток дыхания земного.