Геннадий Жуков - Эпистолы: друзьям моим единственным

Я повернулся только, чтоб посмотреть в небо:
Все ли на месте звезды — стоит ли шевелиться.
Но подходили люди. Кто-то назвал имя.
Я протянул руку, помня, что ты птица…

1

Звезда покатилась. Звезда докатилась. Упала звезда. И канула в воды.
И от удара качнулась вода, и колыхнулись весы природы.
И, оттолкнувшись от чаши другой, солнце взошло с той стороны лета…
Нет-нет, не проговаривать, но петь: Леда моя, Леда…

2

В полых курганах — в тяжелых тиарах — цари
Впалые щеки свои прихватили зубами.
Это учтивость. Они не смеются. Кори
Ветер за ветер. Они не смеются над нами.
Это угрюмость земли, это чинность вождей
И величавость носителей высшего долга
Им не велят хохотать под бряцанье ножей
Над завереньями: вечно. Над клятвами: долго.

Вечно лишь Нечто, и бесконечно Ничто —
Леда моя, мы отпразднуем здесь восхожденье
Солнца и угасанье росы. И за то
Цадена будет нам вечность почти на мгновенье. Леда моя, уже полдень гудит, как гобой.
Вот ты клянешься: всегда! навсегда! и до встречи!
Вот ты клянешься. Нет, я не смеюсь над тобой.
Это учтивость. Уже приближается вечер.

3

Леда моя, Леда, несмышленыш.
Нет, не проговаривать, но петь:
Буковка, росиночка, люденыш.
Страсть, неотвратимая, как смерть.
Солнце докатилось, опустилось —
От удара дрогнула вода…
И звезда из глубины явилась.
И вернулась в вышину звезда.

Так было просто в прежние века:
Духовные отцы пеклися о морали,
Кресты страшенные высоко задирали
С навеки приколоченным Христом
И неразумным агнцам и овнам
Грозили указующим перстом.

А милые, но грешные поэты
Безнравственно кутили до рассвета
И, соблюдая разные манеры,
Болтались с балаболками по скверу,
И, насмерть застрелившись раз-другой,
Святым отцам безропотно грозили
Какой-нибудь заблудшею ногой.

Зачем же нас в один котел собрали. —
Поэтов и блюстителей морали?
Мы затеваем, словно постирушку,
Занудную, как проповедь, пирушку.
И я, мой друг, ловлю себя на том,
Что, левою рукой маня девицу,
Я праведной грожу себе десницей
И тычу указующим перстом!

Не путайте Эрота и Эрато,
Лукавого затейливого брата
И глупую, но честную сестру.
Не путайте Эрота и Эрато,
Не путайте великую игру
Мечты своей с ничтожностью желанья
Ей обладать.
Не сводничай, Эрот!
Пусть мимо эта женщина пройдет
В лучах светила, в охре светотени
Пусть лишь мелькнут колени, как форели,
Пусть лишь качнутся тяжкие бутоны
Исполненной желания груди.
Несносная Эрато, уходи!
Вослед тебе потянутся свирели,
Затеплются дрожащие фаготы,
Туманные гитары задрожат…
И пусть дурак, мальчишка, хвостопад,
Нам сводный твой подмигивает брат —
Ты знай дорогу, что тебе дана:
Вдоль длинного и низкого окна,
Вдоль улицы.
Вот ты еще видна.
Вот я могу, на цыпочки привстав,
О боже мой! увидеть на мгновенье
Шафранных складок легкое волненье.
Вот спутник твой, вцепившийся в рукав.
Вновь оглянулся и глядит, глядит,
Глядит назад в недоуменье…

1

На какой-то ветреной, ветреной дальней планете
Привязалась девочка к ветру, а он — только ветер.
Только буйный ветер — как хочешь его обнимай,
Налетит, нашепчет — как хочешь его понимай:
баю-бай… баю-бай…
Уж не знаю, что там с тем ветром у ней получилось.
Не случилось что-то, а может быть, что-то случилось.
Потерялся ветер — и с ветром такое бывает
Непонятно только. Но кто их, ветра, понимает?
И не знаю, что там, в безветрии, ей не хватало,
Только эта девочка ветреной девочкой стала.
Все искала ветер, шептала в похожие спины:
«Обернись, мой ветер!»
А он обернется… Мужчины…

2

Как-то пролетала сквозь облако с тайной улыбкой —
Привязалось облако к девочке тайною ниткой (Просто улыбалась, по ветру иль так, без причины).
Привязалось облако ниточкой из сердцевины.
Вот такая музыка, девочка — облако следом,
Августином, голубем, ангелом, просто соседом.
Обнимать пыталось, да облаку — как обнимать?
Понимать пыталось, да девочку — как понимать?
Напевает что-то… Как хочешь ее понимай:
баю-бай… баю-бай…

Птицу найдешь — как звать, не спросишь.
Птице — ей что ж, коли в небо подбросишь?
А с подругой дела, все глаза попрятали…
Углядел, что весела, не спросил — крылата ли.

Птицу поднимешь — голова кружится,
Птицу подбросишь — вот она и птица!
А подругу найдешь, в чисто поле выйдешь,
В небо подкинешь, а она — подкидыш…

Я спросил его: «Помнишь?
Ты помнишь еще Дон Кихота?
Он с бедою, с надеждою, с пыльной пехотой
В сорок первом ушел из села…
Как его Дульсинее — ты помнишь? — в пургу и разлуку
Ты отдал на растопку свои дорогие крыла?»

Я спросил его: «Помнишь,
Как ты опознал их по звуку —
По шуршанию дыма, с ладящего, словно зефир?»
(Эта женщина выжила. Полная чаша. И мир…)
Я спросил его: «Нешто,
Пока перемалывал эту военную муку,
Ты крылатую память людскую истер жерновами до дыр?»

Он ответил: «…Все бредишь, поэт, о севильях?..»
И умолк. Только лязгнуло эхо впотьмах.

Я прислушался — дон! —
Будто ветер бездомный стучится,
как память о крыльях.
Я прислушался — дон! —
Будто море, как память о небе, бушует в камнях…

Вначале яблоко… Здесь возникает плод
Из ничего, из света, из причины.
Она его торжественно берет
И проникает в плоть до сердцевины.
Вначале яблоко… Я помню этот жест
В тот смутный день судилища Париса.
О, как она свой приз достойно съест,
Раскинувшись под сенью кипариса.
И, вытряхнув три сердца на ладонь,
Сердца опустит в жертвенный огонь.
Вначале яблоко… Я помню вкус его
И запах на губах, и то мгновенье —
Грехопадение, и грехоискупленье,
И низость всех времен, и торжество.

…Библейские глаза твои люблю
За страстный час, за изгнанность из рая,
За то, что, холодея, обмирая,
Я путь земной — как путь земной терплю.
Брось в гроб мне яблоко —
Когда промерзший ком
О крышку приколоченную стукнет,
Когда последним сдавленным глотком
Моя душа кого-нибудь аукнет,
Когда окликнет нечто и ничто
Из вечной глубины, из глуби тленной:
«Ты был», я предъявлю его вселенной:
«Я был. Оно надкушено Еленой.
Я был и был знаком…»