Елена Сунцова - Голоса на воде

Колодец, полный пустотой,
слезы, крупинкой ставшей соли,
не принял, не нарушил воли её, —
уже не быть водой.

Подумаешь об этом вскользь,
идя и стряхивая брызги
с листков, с тугих бутонов роз,
которых не раскрыл, опрыскав,

дождь, распахнувшийся не здесь,
и, радужный канатоходец,
танцует облачная взвесь —
в ней смотрит и молчит колодец.

Слева теплота
старого дивана,
справа теплота
старого кота.

И всего-то, да,
не проходит, рано,
с уха до хвоста,
нету, пустота.

Самолёт летит, качая
белым подбородком,
так носами на причале
вздрагивают лодки.

Над водою ледовитой,
над морскими львами,
над безлистым сталагмитом
в каменном кармане.

Всё летит, летит, красивый,
как хали-хало и
млечник бурый, древесинный,
груздь мавроголовый.

Прогулка, поиски впотьмах,
где цвёл и вспыхивал, доверю
тех листьев прах, и пух их серый,
летающих, потухший парк

тебе знакомо отдаю,
ты будешь шёпот, снова, помнишь,
такая радость, что покой лишь
остудит трапезу «люблю»,

полузакрыв глаза, иду
бульваром, голосу чужому
послушна, мне и хорошо, и
весны прощаю красоту.

Вернёшься в тёплую Москву,
под новую листву.
Я просто не переживу.
Я не переживу.

Автомобили, ночь, ладонь,
знакомая на вкус.
Ты будешь сетчатой водой,
в себя принявшей груз,

Москва, чей голос до земли
склоняет фонари…
Через неё переболи.
Даст Бог, перегори.

Вот и вернулся на место любви.
Лёг и уснул, как был,
на возвращение убив
пару минут ходьбы.

День отгорит, и тоска войдёт
в новую листву.
Тот, кто вернулся, переживёт.
Я — не переживу.

В темноте твою ладонь
вспомнила почти.
Там, где видится огонь,
сумрак на пути.

Будто маятника стук
ног шаги босых.
Так на тумбочку кладут,
расстегнув, часы.

Так с тобою говорит
и молчит Москва.
Слушай новый алфавит:
я, ж, и, в, а.

Освободившись от любви,
от темноты освободившись,
не уходи, не оглянувшись,
не останавливай руки,

не видя, что освобождён,
так шелкопряда спящей спинке
не тяжелее крыльев нитки,
которыми перекрещён.

Летя дворами и домами,
как фантик съеденной конфеты,
снег был беспомощней бумаги,
роднее первой сигареты,

не тая на ступенях лестниц,
висящих по диагонали,
не останавливаясь здесь и
вверху, слепили, окунали,

и окончательно минула
та, о которой соли горстка,
в них, хлопьях пения и гула:
лежит и светит солнца шёрстка.

И волна ли или нам и
ветер врёт, напомни,
пели, верили, не знали,
плакали о ком ли.

По живому морем небу
догуляв счастливо,
так не берег ждёт ковчега,
голубя — олива.

Вечер плывёт по его руке,
устье реки — плечо,
дерево держит на поводке,
он не поймёт о чём.

Это как раковины в песку,
гребень волны шихана,
долгий, глубокий рисунок скул
берега океана.

По тёплым улицам пустым
и наклонённым переулкам,
сквозь юга дым и запах дынь,
пекущейся дыханье булки,
иду за ним.

По белым плитам босиком,
под звон сдвигающихся рюмок
к особняку, особняком,
не обнимая, не горюя,
иду легко.

Вор выпьет, что не на виду,
дождь выйдет и следы зароет
в ложащемся во тьму саду,
к утру покажет сушь барометр,
одна, иду.

Счастье только лишь чужое,
никогда своё, —
так полощется большое
новое бельё

в голой проруби дубовой,
и стоит потом
на балконе белым колом,
словно в горле ком.

…ещё не высохла зима,
но лёд чернеющий оттаял,
вечнозелёные дома,
в листву одеться не пытаясь,
весной в самих себя растут,
сомкнувшись под её рукою,
зеркально радуются: тут,
как сердце, озеро в покое,
и верхней облачной душе
пора за ним, оно болит.
…спускаясь с неба этажей
в наружу отворённый город,
в полузакрытый алфавит.

На одном материке,
но у разных океанов
мы вдвоём, рука в руке,
вопреки меридианам.

С гор покатится трамвай,
мост метнётся неба выше,
опрокинет в ночь и в рай —
эхо, берег, волны, слышишь…

Я помню их осенний вид,
но их не видела весною,
они стоят передо мною
налево справа, как иврит.

Когда-нибудь переведу
тому, кто вырасти успеет:
деревья, что не розовеют,
не замерзают, как в аду.

Зимой дыхания тепло
осыплется, как смерть сухая,
по мёрзлой насыпи ступая
на глубине.

Мороз царапает стекло,
и поворачивает поезд,
какой восторг, какая горесть,
иди ко мне.

Обыкновенная зима
и снег нерусский, глянцевитый,
картина прерафаэлита,
бочок надрезанный граната,
разграбленные закрома.

Всё настоящее: луна,
вернее, месяц, лёгший навзничь,
мышь, удирающая прочь,
куда глаза глядят, и плач
хозяйки от дурного сна.

Какая радость, что меня
он потерял и не увидит, —
так ненавидящий, тая,
заходит в дом и ненавидит,
собой неузнанный, молчит,
сквозь слёзы морщась, колупая
на стенах краску, голубая,
как все умытые подъезды,
обитель хлорки и стыда,
она навечно, навсегда,
как ненависть и как несчастье —
но в том и радость, что, стерев
простую надпись «здесь забыли»,
стоишь, закрыв глаза от пыли,
передохнув, переболев.

Не поднимет душа — тяжелее зла,
легче бабочкина крыла —
с тех дорог, по которым она прошла,
крошек того стекла.

Так не вспомнит вода, что сомкнула рот
рыбе, вросшей в речной лёд,
долгим летом, когда её сад пьёт
и соловей поёт.

И вот простилась с радугою, милый,
мой спрятавшийся порох, пух невинный,
мой папоротник белый, лучезарный,
в пустыню убежав, не убежавший.

Люблю и потеряю, променяю,
ты спишь, я всё равно тебя, и я, и
бочок внутри ножа неосторожный,
открой глаза, исчезнуть невозможно.

Себя на ветер бросил дождь
и сгинул в облаке подвздошном,
закрыл глаза и лёг, потухший,
на в сумраке горящий зонт.