Елена Сунцова - Голоса на воде

лайнер, дрожащий в очереди на взлёт,
видит остановившийся на мосту
тот, кто на этом острове ждёт, живёт,
воспоминаний раскачивая батут.

Свет эту реку делит напополам,
словно граница времени и любви,
рябь от него навсегда остаётся там,
как ни люби, как вынырнуть ни зови,

и остывает в облаке сентября,
в листьях платана и дыме родного дня,
рдеет, как разрушающееся — »я
помню» — от взгляда, даже не от огня.

Ты приснишься на роликовых коньках,
скажешь: не помни страх,
сам их наденешь, махнёшь: летим!
Полечу на твоих руках.

Прилетим в самый лёгкий, из тишины,
лишь тополя видны,
с крышей из первого снега дом,
белый над ней дым.

Буду сидеть на заборе и
видеть, как ты говоришь: смотри,
в синее озеро я нырнул,
озера я внутри.

Тут же подёрнется тонким льдом
озеро, кувырком,
кубарем ринусь под воду — там
фильма начала ждём.

Вымок и высох туда билет,
бежевый полный свет,
ты обнимаешь меня: люблю,
я не боюсь, нет.

Твой остров и твоя Москва,
моё такси и мой Манхэттен,
который раз которым днём
не прислониться, как укрыться,

как повернуться и спастись.
Твои слова, мои права
мне возвращённым силуэтом
овладевают, как огнём,

и нет ни времени забыться,
ни наслаждения уйти.
И, брошенный и неспокойный,
оправданный и смолкший за ночь,

вочеловечась ненадолго,
он вдоль разрушенной реки
идёт с утихшей слева болью,
земли касается не сам — он
в том шуме не расслышит толком,
кого лишился вопреки.

По горам, по долам
ходит шуба да кафтан.
По рукам, по ногам
ткутся пыль и пенька.

Август прян, лист медвян,
небосвод голубой.
Глянь в меня, глянь в меня,
омут выпей, ладонь.

Порою берег молчалив, не шепотлив:
волною воздуха на берег шёл прилив,
потоки цвета мимо ночи опрокинув,
коснулся вытянутой облака руки.

В нём тёк шум пальм, сравнимый с шумом волн,
журчащим шелестом туман рассветный полон,
как полон птичьего клохтания обрыв,
вершину влажной отражающий горы.

Нежность, которая нас качнёт,
выронит нас на берег, —
книга, которая нас прочтёт,
верим мы ей, не верим.

Солнце упало за камень, там
смотрит вверх головою —
пусть прорастёт по её пятам,
всюду, как той травою.

Небо такое же, как тогда.
Облако. Тёмный зной
опустошая, горит слюда,
вставшая надо мной.

Рыбы, покрошенный мелко лёд,
лава асфальта, плит.
Воздух родившийся солнце пьёт,
вывески шевелит.

Вытянулась мгла,
вылилась на землю,
окунула в мёд,
подошла ко мне.

Тени на бочок,
сон гречишный, мятный,
где моя ладонь,
воздух, вдох.

И старая река, и жар
к лежащей яблоне привыкли
и помнят, как дрожал навыкат
беспомощный горящий шар

большого яблока на ней,
и как подрагивала, билась,
не видя неба и людей,
не зная, что такое — милость.

Над голубым, как в иле водоросли, днём
судьба качается на вытянутом стебле,
увидишь сон такой, как видела река,
и воздух переменишь на прибрежный, —

войди, трава, стучи, ещё найди,
покуда мне не встать, не стать тобою,
мне горная дорога не бела,
не ровен шаг под нею, сок не выпит.

Там, где Америка, босиком,
трогаешь языком,
розы истаявшим лепестком,
помнила, шёл пешком.

На, береги и прощай, спасти
можно того в пути,
кто не забыл, что лежит в горсти
мокрый песок, штиль.

Здесь облачно, плывёт асфальта тень,
меж плитами стареет тёплый камень
голыш — как в сухарях, окатан щебнем,
и гром, как сердце, вздрагивает в горле.
Застынем, завернёмся и пойдём.

Пугливо голуби неслись,
и слабая листва металась,
застигнутая, наспех вниз
ссыпалась — и двоилось, рвалось

овеществлённое воды
сознание, поток зелёный,
коснувшееся высоты
тоски, как свет, одушевлённой.

Не вознаграждена, обручена,
растеряна тщетою повториться,
покою и размаху вручена,
как белая над облаками птица, —

так сквозь меня просвечиваешь ты,
и планеры из клетчатой бумаги
уложены за пазухой, впритык,
у сердца, в левом внутреннем кармане.

Вечер, дерево, восток,
ветер, озеро, восторг.

Обними и посмотри:
цеппелин поёт внутри.

Тишина, и вдалеке
голубь на его руке.

Увидит темноту и дрёму
и невысокое метро —
шатёр, раскинутый под нами,
и в белой лилии пыльцу,
как в терракоту сна, уткнётся.
Божок покинутый, пойди,
летай — так, видимо, влетает
пугливый бражника детёныш
в моё раскрытое окно.

Океан обнимет юг
лавой кружащихся рек —
ледяней гренландских рун
берег, слеп.

Одолень-волна цветёт
ото дна и пьёт траву,
то подталкивая плот,
то к нему.

…и договорил
ветер, снова ветер,
падающий свет
зарево открыл.

Изнутри воды,
белое, качалось,
посмотрю — причал,
водоросли, дым.

Белая вода,
сколько хватит дня,
небо и металл,
вспоминай меня.

Шелохнётся взгляд,
голубь и огонь,
помаши рукой,
тронь.

Парит подснежнико-подсолнух,
плывёт подсолнухо-подснежник,
освобождён и нарисован,
летает, бежев.

Вода, как северная Волга,
что горевала и горюет,
что небо всходит — и надолго
течёт к июню.

Небо темнеет — рухнет скоро
в воду, догонит воду, —
увидели, как самолёт
пролетает над теплоходом.

Мы дети, живём на даче,
мы, за руки взявшись,
забыли вернуться в город,
и первым был тот, кто старше.

Любимая, любовница, любовь,
бесполая, беспамятная, ты
оставила мне кров — но выше кров —
ного родства оставленная ты.

Похожая на огненный фонтан,
на медленный и медленный разбег,
живи теперь не та — или не там,
где бег.