Елена Сунцова - Голоса на воде

Со двора и по двору
катят на велосипеде
снова выросшие дети,
разъезжаясь поутру.

И рассветный первый дождь
звери нюхают в загонах,
что напротив, за забором,
и под струями идёшь.

Какое дерево цветёт,
какое небо каменеет,
как пену дерева обнять,
как обойти судьбу садовой
ненужной розы, как избыть,
как нежности огня ответить,
его несчастье как забрать,
как вынуть — плачь и снова бойся,
меня лови — и снова бойся,
ко мне подкрадывалось пенье,
тебя оно схватило всё.

Всё, что угодно, только не тебя —
и молодость со спящими дарами,
и подлинность, не движимую нами,
и что угодно — улетай, губя.

Уверенную вверенную помощь
благоволи — вели — а воплоти
разгаданную полночь — и лети,
опомнясь, вспоминая, не опомнясь.

Тихонечко, как рай,
как медленное утро,
как время — выбирай,
как выбрать можешь будто,

как будто ты один
встречаешь и торопишь,
невидим, невредим,
в слезах прощанье прочишь,

и, заговорена
молчанием, спасеньем,
я стану неверна
тому, произнесеньем

чего — так в темноте,
наталкиваясь, ищут —
привязана, как те,
к тому, кого не слышат.

И недовопрошанье, и вода,
и солнечное недовоплощенье
обрушатся — стоишь и вспоминаешь
свои же строки, стронувшие лёд.
Царит закат, и вот не вспоминаешь,
а видишь: за окном проводят лошадь,
она устала, поводырь устал,
я не увижу, но они воскреснут
и утром снова под окном пройдут.
В лавине повторения таится,
вся на холмах, вдвойне родная Кушва,
вся белая от сна или от снега,
налево — храм, гляди налево, храм
неразличим за хлопьями метели,
в отличие от озера — направо,
и дышит, распахнувшееся морем.
Спасённая, представившая их,
оставившая их, живу их встречей,
живу — надежда, ожиданье их,
их вопрошанье, разум, тьма и голод,
их воплощенье, радость и борьба.

Не вернёшься, не вернёшь,
не возьмёшь себе на память
снег, с утра начавший таять,
на лету скрываясь в дождь.

Капли на воротнике,
на стекле автомобиля,
на бумаге, на руке,
на ковре, седом от пыли.

Мой бедненький, оставь меня любимым,
под этим небом розово-зелёным,
над этим камнем, этим чёрным дымом
рассыпь меня снежком заговорённым.

Прощай, листва, Москва, моё прощанье
встречай, влекома, что моё хотенье,
шептанье, рифмованье, узнаванье,
тебе не сгинуть, это наважденье.

Люби, как я, невидимая, буду,
гляди вослед, пока ты просто помнишь,
что я жалела встреченных повсюду
людей, немного на тебя похожих.

Я подходила к этому окну,
отодвигала штору и махала
рукой подруге, подошедшей тоже
к окну напротив — моему окну.

Какая радость, что ушла зима,
которую я снова не заметил,
чей это голос? В первое число
втекала ночь из Земляного Вала.
Дохни как на стекло — и он исчезнет.
Замри, как Рождество, — и он споёт.

Сгораньем полнится огонь.
Я думала, огню не больно.
Ты будешь радоваться: сдался,
упал, как падают во сне.

Подкрадывается весна,
и перехватывает горло,
и с веток стряхивает снег,
как слёзы стряхивает горе,

поскольку юность и любовь
застыли, как приговорённый,
я боль и ненависть забыла,
а вспомнила тоску и стыд.

Волной родства тяжёлый водоём,
срываясь, в спину бьёт покато, обнаружив —
отболит, не отболит —
меж рёбер вынутую чашу. Подхватила,
да пересозданы тобой, начнёмся здесь,
не убежать, и одновременно стоящими на месте
из окна теперь увидеться. Пуст яблоневый сад,
пусть, как потерянное сердце, кровоточат
и алеют высоко — не доберёшься — сада щёки.
Заблудившийся огонь, тебе приют.

Невеликая пропажа,
рассуждая откровенно,
то, что не было неважно,
посмотри, послушай, Лена.

В воду канула иголка,
в воздухе узор из линий,
полотно сырого шёлка,
окунувшееся в ливень.

Я последнюю рубаху
из него себе сошью,
не оглядываясь, ахну,
помню, но не узнаю.

Пусто-пусто в чашечке.
Кот клубком на тряпочке.
Мы зимуем тихо,
не тревожим лихо.

Навестили крестницу,
постоим на лестнице.
Тянемся, дотянемся,
прянем, растеряемся.

Я пойду, счастливая,
поступь торопливая.
Лёд дорожки — бух, бух,
снег на ветке — пух, пух.

Ты в трамвае красном,
и тебе всё ясно —
буйная головушка,
дальняя сторонушка.

Уже бледнеют облака,
и пекарь встать спешит,
хлебов румяные бока
в угольях сторожить.

Дым из одной трубы, другой,
и время уходить,
следы зашаркивать ногой,
ладонь в снегу студить.

Ты остаёшься, весела,
а ты, весёлый муж,
за эту ночь спалил дотла
твердейшую из душ.

И путь теперь тебе один:
за мёдом, за вином,
и хмель полощется в груди,
колодце ледяном.

В сиянье Рождества войдёшь,
смотря в Её лицо,
свечу за здравие зажжёшь —
и выронишь кольцо.

В городе Кушва зима, твёрдых пластиковых мышат —
одинаковых, рыженьких, с грушей в лапках —
нумерует белёсая девочка-продавщица,
пишет графитным чертёжным карандашом
снизу, на основании: «18»,
«18», и «18», и «18».
Пронумеровав штук сто,
принимается ставить их на стеклянную этажерку:
одного за другим, удерживая за ушки,
ряд за рядом, следя, чтоб смотрели в одну сторону.
И вот куб стеклянный похож становится на пенёк,
увитый песочно-рыженькими опятами,
тем не менее, это мышата, а не опята;
городок, занесённый снегом по подоконник —
проросшее льдом окно оплыло в сугроб, —
а не март, где сосновые щепки медовые вдоль дороги,
равноденствие — воздух, ликующий над головами
нашими.
Как продавщица мышат, старательно и упрямо
каждому дню проставляю одну лишь цену:
равноденствие, равноденствие, равноденствие,
равноденствие.

Совсем неотличима от крыла,
внизу запруда встала,
толща снега
её — столбом — укутала до дна:
дном, глядя с неба, кажется поверхность
её. Снег, самолёт пока летят
в непротивоположных направленьях,
вода, смыкаясь с воздухом, твердеет
и обрастает инеем-пером:
вдохнула вместо воздуха лишь пух.