Елена Сунцова - Голоса на воде

Беги, беги, и, кроме нас,
к нему воздетыми руками
прильнёшь, как с холода щекою
ребёнок, прячущийся там.

Превозмогая вид знакомый
и до знакомого родной,
ложатся, опадают горы
передо мной

в продольный воздух, не вечерний,
он, по-вечернему горя,
высвечивает возвращенье,
благодаря.

Горе подарила,
не заговорила,
я тебя любила,
наклоняла, мыла.

Куколка слепая,
выя и зевая,
горлышко моё,
подержи её.

Смотри на небо этажей,
как я на голое смотрю,
оцепеневшее уже
вполоборота к ноябрю

лицо воды во тьме реки,
так запрокинутое, чтоб
прикосновение руки
проткнуло губ горячий шёлк,

рождая голос или крик
пусть чайки, стонущей в окне, —
в купели воздуха язык,
двоясь, отсвечивал на дне

монетой, бывшей в колоколь —
не частью музыки, она
ей переплавлена, как боль
проходит, не побеждена.

Вижу декабри,
волны гор качнутся,
что ни говори,
не перевернутся.

Полон водоём
белого паденья,
не перевернём,
лишь на погляденье.

Камень будет петь,
папоротник виться,
дерево мелеть,
жить веретеница.

Уходи, как вверх
канула дорога,
солью на траве,
крупной и неровной.

Тонет путешествий
глинозём и обух
в непроизошедшем,
шедшем своим ходом.

Старый город новый
и такое солнце,
скажешь здесь полслова,
слово назовётся,

встанешь, будто здешний,
голенями в ветки,
дерево орешник,
передай привет.

Зима, зима, земле золы зима,
во зле воз левой мне было одной,
не тронула тропы вошла тропой,
спешила, понимала, поняла —

ноябрь, светлее воздуха ноябрь,
не холодно от серой пелены,
покалывай, показывай мне сны,
двоя.

Или забыла тебя, потом
встала, тебе трава.
Или беспомощно шёпотом
дыхание приковала.

Господи! — я потерялась. Не
слышь меня. Улыбнись.
Кажется, вправду в другой стране.
И в самом деле, жизнь.

Это дерево в окне.
Это озеро в огне.
Это белые следы
от движения воды.

Замерзай, не замирай,
исчезая, не играй.
Словно линза, выпей свет.
Нет.

Вот буксиры плывут по реке ночной,
чёрной воде ночной.
Восемь жёлтых огней и зелёных два
помнишь и узнаёшь.

О буксиры, какая на вас тоска,
как толкаете вы её
от Ла Гардии прямо до Бруклин Хайтс,
вот вам ещё моя.

Скоро вернётся к тебе зима,
снова ослепну от
города, горя, любви, тьма
тронет за живот.

Кроме себя, он — ни я, ни ты.
Воют деревья, спят.
В холоде больше красоты.
Спи же, не мой до пят.

Приближаясь к лету,
спотыкаясь, долго,
высота ответа
вроде года в холке.

Нравится и вроде
не напоминает
то, что перебродит,
то, чему вина.

Воздух хмурый и грязный, грузный,
прихорашиваются ёлки
на продажу — пахучий комель
по соседству с рядком фиалок,
лопушистой цветной капустой,
украшением тротуара.

Лишь тревожно стволы чернеют,
бурый парк облетает птица
и река оседает в празелень,
снег не смилостивится выпасть.

Снег на грушевый листок,
белый топоток,
острый ёлочный замес,
город или лес,

через улицу иду,
просеку веду,
и берлога ли бела,
не увидела.

И по левой тоже щеке ударь,
и она принимает грех.
Любодействуй, лги, укради, предай.
Всех прости, помолись за всех.

По реке, как огромная рыба-кит,
баржа тенью ночной плывёт.
Ярко-белый огонь на носу горит.
Или тонет, наоборот.

А ему скажи ты бре…,
пятипалую в норе
протяни, не обращай
вни…, сожмёшься и леща.

Вот и тонет самолёт,
сам ему man overboard,
на ладони только снег,
кровь на белой глубине.

Лепестковый сон
на каракульче,
видела, зачем
помнила лицо,

и, исчезнув, то,
полое на вид,
дерево-цветок,
вроде не болит.

Сухое дерево разлук
под успокоившимся сердцем
не отзывается на стук,
как кукла сломанная в детстве,
проснись скорей, я тут как тут.

Вот дом, умноженный рекой,
одно из этих окон наше,
над крышей, как маяк, огонь,
звезда всё выше, всё бесстрашней,
всё различимее такой.

Темнота, куда глядишь,
пенью радуется лишь.

Звук коснётся и замрёт,
отвердеет, станет лёд,

по которому пойду
сквозь границы, на виду.

Выйдешь, осень разом
полыхнёт, и разум
явно сторонится
осени, двоится.

Подойду, согреюсь
напоследок, мне есть
что в огонь подбросить,
не в огонь, так оземь.

Тёмное утро, ливень стеной, спиной
к спинам приник, зевнул, перетёк в сабвей,
остановилась и зонт погасила, здесь,
на восемьдесят шестой и Лексингтон,

сепия, соус, уголь, сангина, бистр
чёрным по мелу расплывшихся облаков,
и жжёной умброй, терракотой, хромом
солнце, не видное за, и домой, домой.

Впервые — дух захватывает, позже привыкаешь,
огнями труб неумолчных за окнами мигаешь,
срываешься в пике ночной заснувшей было чайкой
и тычешься веслом в сырое дерево причала,

где чёрная смола реки, как шёлковая лента,
которую распутало и выгладило лето
своими хоть и южными, но ветреными днями,
лоснится, отражая звёзды бликами, тенями.

Похоже облако на яблоко,
на колокол, на стог похоже,
на трели-переклички зябликов,
на трещины на спелой коже.

Гляди, в повозке он качается,
дрожит, заваливаясь на бок,
и, опрокинувшись нечаянно,
сухим дождём поёт из трав.

Ветер дунет справа,
сердцу верить рано,
остановишь — много,
всё не ради Бога.

Свистнет, словно чайник,
взмолится: прощай
и держи ладони
свету наготове.

Воду внизу без запаха и песка
и берегов гранитную вертикаль,
на материк лестницу эстакад,
белый над головой частокол зеркал,