Леонид Латынин - Праздный дневник

Где я грабли возьму у сарая,
Залежалые листья сгребу
И увижу от края до края
Тень идеи в открытом гробу.

А вокруг самодельные свечи
И засаленной Библии том.
И неловкие пальцы Предтечи
Над закапанным воском листом.

Круг дыханий так не вечен,
Так прерывист, краток, скор,
Но в итоге бесконечен,
Вот до тех от этих пор.

И когда в потоки эти
Уплываем мы и ты,
Недовымершие дети,
В час не-тьмы и немоты,

Повторяя действо, множа
Все до нас и после тож —
Пастуха, оленя, дожа,
Напоровшихся на нож,

Влаги, нежности, обрыва
И еще – движенья встреч,
Не без не не-перерыва
Обращая воздух в речь.

И кому какое дело
До дыхания взахлеб,
Где легко снимают тело,
До себя добраться чтоб.

Мизерных дел невыразимый раж
Длиною в жизнь, размером в полнаперстка.
Комедии уродливая верстка,
Не вышедшая вовремя в тираж.

Вот я верхом на дряхлом скакуне,
Вот ты верхом на резвом драндулете,
А жили ли и мы на этом свете
Хоть миг один короткий не во сне?

Не покупали брючную тесьму,
Мороженую рыбу в расфасовке,
И не искали до утра в кладовке
С запасом хлама рваную суму,

Не волновались суетно и зря
О позднем возвращении дитяти,
Ворочаясь угрюмо на кровати,
Пока в окне не вызрела заря.

Дела все мельче на излете сна,
Невыразимей жалкая эпоха,
И не ищите смысла и подвоха,
Перебирая наши письмена.

Ушел, увидел, сделал, пренебрег
Содеянным и снова возвратился,
Где, зеркалом отброшенный, дымился
Для бедных запад, для глухих – восток.

Для прочих – юг, кого мы не узнаем.
И север, именуемое раем,
Волшебный конь по кличке Горбунок.

И, наконец, осел абориген
На самом дне кромешного оврага,
Решив не делать более ни шага,
Как тот святой по кличке Гермоген,

Легко на бочку дерево строгая
И обручи готовя, как играя,
Укрывшие от новых перемен.
И жалобно запел вчерашний хам,
На этот зов пришли к нему собаки —
Сперва из Тулы, позже из Итаки,
По кости принеся к его ногам.

И много позже, помолившись Богу
И вспомнив всю минувшую дорогу,
Стал яму рыть глубокую под храм.

Спуститься в ад во вторник поутру —
Забыть дела, заботы и задачи,
Не чистить снег немереный на даче,
Дрожа от холодрыги на ветру,

Где жгут друзья и недруги костры
И греются всю смерть напропалую,
Ошую – те, а эти – одесную
От главной в тартар правильной дыры.

Я вспомню всех, увидев в свой черед,
Я вспомню всех, оставленных на воле, —
И тех, с кем виделся давно ли,
И тех, кто был по имени народ.

И на листе, линованном в обрез,
Составлю список долгий, без помарок,
И, возвращаясь в среду, мне подарок
Засунут в душу колебаний без.

И просыпаясь позже, чем привык,
Я разложу записанное разом —
Жаль, не помощник в этом деле разум,
А только голос, память и язык.

Ты жалок, беден, скушен и смешон,
Ничтожен так, что за людей обидно.
И что с того, что этого не видно
Со всех пяти невидимых сторон.

Ничтожен так, что Богу невдомек,
Что в той пыли тебя лежит частица,
Что смотришь ты с бездумьем очевидца
На этот – в клетку – призрачный мирок,

Что с важностью тюремного клопа
Обходишь царство от стены до койки,
Не любишь солнце посреди помойки —
Воняет им до одури толпа.

Толпа рабов, врагов и неврагов,
Толпа людей и недопрочих тоже —
Дай счастье им, нерукотворный Боже,
Среди других и этих берегов.

И как бы было длить нежизни нить,
Кабы не знать, что вылезшие дале
Обрящут жирный профиль на медали,
Дабы в уродстве душу утолить.

Они-то думали, что мы – всего ошибка,
Так, опечатка в книге Бытия,
И посему заботились не шибко,
Как тщили дни условно ты и я.

Как мы пасли оставшееся стадо
От плена их, законного вполне,
Под едкий дым костра и самосада
При ими же загаженной луне.

Они прошли – от пули и облавы
Ни памяти, ни мысли, ни следа,
Ни даже грана мимолетной славы,
Как нам случалось прежде иногда.

И вот опять трехглавые просторы.
Опять народов в гости к нам толпа…
По осени пылают мухоморы.
И между них – народная тропа.

Олегу Чухонцеву

Эпоха босяков от бродского до рейна
Закончилась смешно сорокиным и ко,
С эпохою другой капусты и портвейна,
Нанайских жигулей, рязанского трико.

Курсистки из Тувы, из Курска гимназисты
Уходят в интернет, в запой и сторожа,
Туда, где любят их взахлеб социалисты,
От радости такой немея и дрожа.

Закончилась, увы, с шуршанием пространства
И тлением миров Де Сада и Рене —
Трагедией рабов холуйства или пьянства,
Уйдя в расхожий миф и даже реноме.

Опять вернули нам Петрарку и Декарта
Со склада, где лежал заиндевелый Стерн,
Из тюрем леваков, и лагерей соцарта
И каторги вдогон по имени модерн.

Вокруг возник Катулл из запаха и вздоха,
Сквозь бывших, чья строка активна и пошла…
А впрочем, может быть, минувшая эпоха,
Эпоха босяков, не так уж и прошла.

Где чугунная рама ограды,
Где гранитная настежь плита,
Возле веком снесенного сада
Заглянула негостья сюда.

Силуэтом отважно нарядным,
В небезумном широком плаще,
С чудным именем не ненаглядным
И таинственным взглядом ещé.

Возле церкви и около дома,
Что над садом минувшим навис,
Эта дама еще незнакома,
Еще смотрит насмешливо вниз,

Еще вид вопросительно боек,
Еще зрак нерастерянно слеп,
Ей не хватит любых неустоек
Оплатить наступающий хлеб,

Хлеб надежды, покоя, тревоги,
Безрассудного сбоя судьбы
И нелепой по сути дороги
Из отваги веселой в рабы.

Стой, мой друг, предо мной на морозе,
Шарф пушистый перстом теребя,
Все сегодня почившие в Бозе
Провожают в бессмертье тебя.

Алле Латыниной

Как ранено, тревожно и уснуло,
Как тяжело, как ласково на дне
Бумажного короткого баула
На кожаном и вытертом ремне.