Леонид Латынин - Праздный дневник

Так дно вершиною вулкана
Глотает лаву в тишине,
Так жалок яркий свет экрана
При непогашенной луне.

Моя таинственная леди
Живет на Марсе иногда,
Где светло-синие медведи
И темно-бурая вода,

Где зелены снега и крыши,
Где конь малиновый меж них,
И данною ей властью свыше
Казнит и милует двоих.

Сама себе раба и прачка,
Сама себе и тварь, и царь,
Невыносимая гордячка,
Болтлива, словно пономарь.

И в бытии невыносима,
Любви кромешной до и от,
Летящей рядом, только мимо,
С заката вечно на восход.

О Боже мой, что я делаю?
Себе невзначай не лгу,
Жизнь свою черно-белую
Снова не берегу.

Трачу скудные годы
На этот желтый мираж
Потусторонней свободы,
Дутой как саквояж.

В оном – крыла в полоску,
В оном – глоток судьбы,
Свечка белого воску,
Клапан от судной трубы.

И где-то на дне, в кармане,
Сбоку и поперек,
Взгляд из глуби в тумане,
Из самых нездешних ок.

Ее слегка короновали,
Потом отправили туда,
Где узкий профиль на медали
И междометий череда,

Где нет людей, одна природа
И то, рожденное не тьмой,
Возвышенное, словно ода,
До дна гармонии самой.

То золотое, голубое,
Серебряное иногда,
Не в кубок с верхом налитое,
А в чашу емкую пруда.

Еще в окне, подобном раме,
Собора розового стать,
Чтобы потом в грядущей драме
Ей полной королевой стать.

Женщина в зеркале страсти
Невыразительна, словно судьба,
Даже червонной, возвышенной масти,
В ранге принцессы и чине раба.

Вот она медленно, плавно взлетела,
Ей потолок – не помеха, увы,
Вот уже движется хрупкое тело
Выше высот островерхой Москвы.

Вот она плачет во время полета
Или смеется, закинув лицо,
Мертвая петля, крыло поворота,
Медной калитки пустое кольцо.

Блюдце разбито, и чай на паркете,
Музык обломки верхом на полу.
Крупные петли запутанной сети,
Кукла без ног на кушетке в углу.

Капает воск со свечи на опилки,
Серая тень на стене тяжела.
Звук вытекает, шурша, из сурдинки.
Ночь на излете как сажа бела.

Этот взгляд невинности и страсти,
Этот звук неверия и лжи.
Господи, спаси нас от напасти,
Делать что с собою, укажи.

Ночь нежна от края и до края,
Тыщи верст как бесконечный вздох,
Ты живешь на перекрестке рая,
Я живу на гульбище эпох.

Между нами – государство света,
Между нами – государство тьмы,
Ты – где в небесах жирует лето,
Там, где жесток снег, – бродяжим мы.

Свет другой тебе, конечно, ближе,
Чем сырой и захудалый мой.
Там, в раю, наверно, как в Париже,
Благолепно летом и зимой.

Воскресай, коль выпадет минута,
Мимоходом, может, завернешь
В прошлый день, оставленный кому-то,
Где туман и медленная дрожь.

Дорисуй мне дальше робкую картину
Незнакомой встречи в незнакомом доме,
Прислонись щекою к теплому камину,
Поелику нету никого, нас кроме.

Не закрыта вьюшка, остывают камни,
Вечер занавесил окна темнотою,
До тебя, мой милый, в этот час куда мне,
Не побудь немного в сумерках со мною.

Расскажи мне тихо про ночные страхи,
Про крыло в полнеба на земле в полглаза,
Как шуршат по бедрам тонкие рубахи,
Исчезая в пене, мыльной пене таза,

И о том, как влага поглощает пену,
Как дрожит в ладони, оживая, птица.
Хорошо, что утром я уехал в Вену,
Где мне этот вечер осторожно снится.

Потухли голуби в закате,
И звери выдохлись в гульбе,
И призрак в кафельной палате
Играет соло на трубе.

Труба прозрачна и продута
Стихией музыки иной,
В которой каждая минута
Стремглав становится цветной.

И высоко струятся ноги
Поверх весеннего парка
И мимо медленной тревоги,
В которой движется рука,

Скользя по клапанам безбожно
И по не музыке скользя.
И все, что было невозможно,
Сегодня бережно и льзя.

Не будет времени другого,
Ни часа, ни пространных дней
Для иванова и петрова
В стране бессмысленной моей,

Когда гармонии начала
Сольются в солнечную тьму
И то, что тлело и молчало,
Доступно скажется уму.

Не будут течь водопроводы
Из ржавых и железных труб,
И жест разнузданной природы
Не будет выносимо груб.

Не будут паводки в апреле
Стоять по пояс на полу,
Болезни, войны еле-еле
Сойдут в небытие полу.

Увы, увы, увы мне, брате,
Сие на нас не снизойдет,
Мы были времени некстати
И будем время напролет.

И посему в минуты гнева,
В минуты жалости и сна,
Пусть любит нас убого дева,
Как может бедная она.

Пусть второпях и бестолково
Оставим тусклые мазки.
Не будет времени другого.
До нашей гробовой доски.

Отойди, наважденье, от края,
Не мани меня светлой рукой,
Черных птиц говорливая стая
Вышней стаей плывет над рекой.

Как скулит одиноко собака,
Как гудок паровозный далек,
Заросла лопухами Итака,
Залит нефтью недальний восток.

За деревьями плачет зигзица,
Прокричал уцелевший петух,
И сливаются в прошлое лица,
Различимее голос и дух.

Машет дерево веткой пустою,
И набухла от сока кора.
И беременно вешней листвою
Безразличное слово «пора».

Как в неводах, я запутался в жизни дурацкой,
Мудрый пескарь, коронованный в рыбьи рабы,
Чернорабочий на фабрике нежности ткацкой,
Жизнь проплутавший в пути от кабы до абы.

Но не Каабы, а только сомнений и страха,
Мелких потуг на надежду тепла и добра,
Бедный звучальник ожившего дольнего праха,
В коем текла изначальная в веру игра.

Что же ты машешь о тонкие нити руками,
Жабрами дышишь, которых, наверное, нет,
Машешь и машешь часами, а больше – веками,
Как плавником, шевеля пролетающей стаей комет?

Солнце в воде смущено и немного устало,
Желтых кувшинок колеблются тихо ряды.
Тонкие листья дрожат у ветвей краснотала,
Ветви дрожат у дрожащей от ветра воды.