Леонид Латынин - Праздный дневник

За окном среди пространства красный зрак живого Марса,
Звук пилы и лепет птицы, и еще забор в полсвета.
Легкий облак распростертый, силуэт прозрачный барса,
Беглый миг исхода ночи в обрамленье сна и лета.

И такая глушь, и слякоть, и такой напор неволи,
Мира, чуждого до капли, разделенного на мили,
На границы и на троны, на начертанные роли
И еще на то, что в жизни мы, увы, не проходили.

Шип листвы, такой дрожащий, лезущий в тугое ухо,
Свиристели крик протяжный в осторожных лапах кошки.
И томление не плоти, и томление не духа,
А отсутствие пространства у живой сороконожки.

Я учусь любви и жизни поперек луны и страха,
Я стучусь давно не в двери, а в закрытое темно,
Кто мне медленно откроет, что недавно гроздья праха
Стали тем, чем оны были в то прекрасное давно.

Вот я лажу круглый ставень, словно веки вверх веду,
Вот просторное пространство утюгом горячим глажу,
Вот, включив немного звуки, сплю насмешливо в саду,
Вот, собрав из труб железных замечательную сажу,
Лик готовлю, данный всуе, праздно, Божьему суду.

И, забыв устройство буден из пружинок и соломы,
Из опилок, прутьев, стали… с полуночи до утра
Я считаю все, что было, не на джоули и омы,
А на скрип скрипучей койки и движение бедра.

Твое непонимание старо,
Обыденно, привычно, но, однако,
На нем любви бессмысленной тавро,
Тринадцатого знака зодиака.

Сквозь лепет дел и лепоту суда,
Сквозь голь и чад расхристанного слова,
Ты проступаешь, как из недр вода,
Мучительно, нездешне, бестолково.

И хриплый голос резок и нелеп,
Мычание отрывисто и скупо.
Меж нами стол, и деревенский хлеб,
И плошка остывающего супа.

И позади продавленный матрас,
Хозяйки храп и вымытые сени.
И тот в веках плывущий тарантас,
Где наши перепутанные тени.

Человек рождается мертвым,
Слава богу, этого не понимая,
Сотым, тысячным или четвертым,
В канун полнолуния или мая.

Мертвым однажды уходит к смерти,
Слава богу, этого не понимая,
А мы получаем письмо в конверте
В канун полнолуния или мая.

Случается чудо, правда не часто,
Его воскрешает внезапный случай.
Как и положено для контраста,
Воскрешенный бывает не самый лучший.

И долго, долго смотрит эпоха
Вслед уходящей ожившей твари.
И реже еще до последнего вздоха
Воскресшей вместе двуногой паре.

Ни чуда, ни яви, ни даже страны,
Где скудная пища покажется сытной,
Живым и здоровым – солдатик убитый
И миром – усилие тайной войны.

И где нараспашку душа наугад
Торопится в гости к нездешнему свету,
Где трудно, неловко подбросив монету,
Вернуть ее позже на землю назад.

Куда мне приткнуть свой больной неуют
И спрятать куда неостывшее тело?
И ветры умолкли, и солнышко село,
И птицы во тьме ни о чем не поют.

Трясется земля, сохрани ее Бог,
Как будто телега о рвы и ухабы.
Мы век пропустили, сподобиться дабы
Исчезнуть беспошлинно в бездне эпох.

В пространствах, свернутых как бинт,
Нелихорадочно и туго,
Я попадаю в лабиринт
В часы работы и досуга.

Я попадаю, попадя
Меж языком и знаком жеста,
Меж струй короткого дождя,
Меж звуком времени и места.

И оставаясь наугад,
И мча расхристанно и мимо,
Я обхожу отцветший сад
И пантомиму страхов мима.

И то единственное то,
Что остается от реалий,
Не венценосное пальто,
А визги нежных сатурналий.

Свисает тень забытого окна
Над тихим вечером туманным,
Где ты поешь, пуста и неумна,
С лицом окаменелым и жеманным.

Где чешет месяц о Везувий рог,
И целый час до бесконечной лавы,
И где, еще не христианский, Бог
Взыскует в мире подвига и славы.

Ребенок спит за каменной стеной,
Цикады скрип настойчив и размерен,
И город, разноцветный и больной,
Эпохе обрывающейся верен.

Уже ползет полунеслышно пласт,
И камни пропускают клубы дыма.
Я так надеюсь, что Всевышний даст
Продлиться дням разрушенного Рима.

Империя движется к власти,
Империей движут рабы,
Кипят раболовные страсти
В пределах кабы и абы.

Ломается мелко пространство,
Обломки тусклы наугад,
В почете молва и шаманство,
И, новый уже, Петроград.

Чихнул броневик, просыпаясь,
Возник керосиновый дым,
От прежнего дыма намаясь,
Ты умер еще молодым.

И как же смотреть надоело
На это природе самой.
И ходит прошедшее тело
И дышит не новой чумой.

Невелика простая мера —
Любви и быта череда.
Моя единственная вера:
Полсмерти – нет, полжизни – да.

И где веселые забавы
Смущенья, зависти, вины
У той верховной переправы,
Границы мира и войны,

Где боле нету счастья – страха,
Печали, боли и стыда,
Где есть возможность горстью праха
Побыть до Божьего суда.

И где прозрачно и истошно
Курлычет голубь ни о чем.
И падает земля нарочно
В глухую бездну за плечом.

Я держал связку воздушных шаров,
Я разжал пальцы – шары улетели прочь,
И остался один среди здешних миров,
Если в душе и день, то на дворе – ночь.

Как же слаба связь меж нами, людьми,
Как остывают руки, разжатые на ветру.
Словно ноты – и до, и фа, и соль, и ми —
Перестанут быть музыкой, когда я умру.

Небо прозрачно вновь, до синевы в душе,
Ветер набит листвой, словно худой мешок,
Отношения все – лишь вариант клише,
От дрожания век и до дрожания ног.

В общем, пускай летят, впрочем, не я решал,
Коли не здесь рожден, значит, не здесь умрешь,
А был ты велик или мал, бешен, нежен и шал,
Возможно, как и они, ты никогда не поймешь.

Тревожный шум доносится из мира,
Из дней, идущих бурно никуда,
Не подведи, расстроенная лира,
За нотой «нет» играя ноту «да».

И, соберя грядущее по крохе,
Свой горький звук хулой не заглуши.
Виной всему две яркие эпохи,
Мелькнувшие в окрестностях души.

Н. К.