Леонид Латынин - Праздный дневник

Двор неметен с апреля,
Крыша ржава года.
Но кровь не остыла в теле,
Прочее – не беда.

И, разум закрыв ладонью,
Дни в наважденье длю.
Душу твою воронью
Слепо и в долг люблю.

Муза моя просыпается рано,
Моет лицо ледяною водой,
Смотрится в зеркало киноэкрана,
Раненой, ветреной и молодой.

Солнце над нею нездешне качается,
В воздухе кружатся тени Москвы.
Муза, конечно, могла бы отчаяться,
Но не прилежна и в этом, увы.

Чай попила, по земле полетала.
Губы надула, поплакала вдруг.
И задремала среди краснотала,
Под одеялом любви и разлук.

Снится ей дом за разбитой дорогой.
Роща. Часовня. Плотина. И луг.
Ты не буди ее нынче, не трогай.
Пусть себе дремлет в скрещении рук.

У иконы мы стояли
Утоли твои печали.
И молились, как могли,
На краю твоей земли.

И просили тихо Бога
Робкой радости немного,
Света светлого огня
Для тебя и для меня.

Пространство начинается с темниц,
Неволя начинается с любви.
Смотри, как ночь легла на землю ниц,
Увидев очи смертные твои.

Чураясь быть, ты движешься едва
Сквозь частокол непроходимых рук.
Нас учит одиночеству Москва
По точкам встреч и запятым разлук.

Нас учит час, доставшийся другим,
Утраченным, как еры или ять,
И этим жестам, добрым и нагим,
Что не пристало всуе повторять.

Нас учит то, что сбыться не должно,
Что держит нас непоправимо врозь,
Что быть могло не с нами и давно,
Чему в ковчеге места не нашлось.

Век перемен народов и умов,
Закат Европы, варварства рассвет.
Развалины стеклянных теремов.
И теснота, и суетность тенет.

И что мне делать в этой кутерьме
Дорожной пыли, с солнцем в голове,
Влекомой ветром наугад во тьме
В оставленной архангелом Москве.

И что с того, что мир сошел с ума,
Два варвара в оскале делят век,
Пустеют постепенно закрома,
Что наполнял духовный человек.

И что с того, что в выигрыше те,
Кто любит кровь в сиянии идей.
Так больно быть в кромешной немоте
Наедине с пространством без людей.

Как я завишу от каждого жеста,
Как я завишу от каждой печали,
Нет на земле мне свободного места,
И над землей отыщу я едва ли.

Сколько нам быть до последнего вздоха,
Мучить и мучиться в скорбной юдоли?
Кем же придумана эта эпоха,
В коей мы учимся в классе неволи,

В коей мы ищем упорно удачу,
Верой и правдой служа себе вечно?
Что же я слезы тяжелые прячу,
Выглядя бережно-бесчеловечно?

Жизнь – это вымысел, данный от Бога.
Узок наш путь и не терпит измены.
Звезды на небе, под ними – дорога
Черным подобием вздувшейся вены.

Как там в Мценске у вас с погодой?
Что там в Мценске у вас на базаре?
Я тут балуюсь жалкой одой
В роли писаря всякой твари.

Слышал, в Мценске большие страсти,
Не в почете дрова и сало,
А в почете добыча власти
И – на равных – размер капитала.

И бушуют большие бури
Между мценскими господами.
Я же, слышишь, читаю дуре
Пепси-оду о классной даме.

Обходя глубокие лужи,
Я гуляю напротив храма.
Слава Богу, оставили стужи
И хибару, и землю хама.

А у вас скоро грянет лето
И начнутся большие драки.
Жаль, меня с вами нынче нету.
Глушь и плесень у нас в Итаке.

Два цветка на большое поле,
Трын-трава на дворе убогом,
Но зато мы живем на воле,
Хоть и ходим еще под Богом.

Император, пора бы Третьему Риму перебираться поближе к Сене,
Стать на берег варяжского моря, на прежнем месте,
Стольный город азийский погряз в воровстве и лени,
Нам враги твои надоели, с холуями, конечно, вместе.

Император, пора и плебсу увеличить бы пайку хлеба
И уменьшить размеры зрелищ, разумеется, не бесплатных,
Столько лет нарушали сообща всем миром законы Неба
В количествах не только запретных, но и невероятных.

До таких степеней, что даже стали слышимы снова духи,
Отелились коровы псами, и рабы возжелали власти,
Идеи, что толпы водили в драку, сегодня – больные старухи,
Мир кроят по живому, и очевидно, что это не все напасти.

Император, пора бы снова успокоить подданных делом,
Ни испытанной плетью, ни хитрым словом или обманом.
Твой сенат торгует империи в клетку запертым телом,
Торгует марьей морей, и руд, и весей, и в придачу еще иваном.

Император, смотри, однако, в крови и хаосе топят землю,
И, может статься, после потопа не будет места для твоего народа,
Беспомощность в эту снова римскую пору не только я не приемлю,
Построй ковчег, снабди его хлебом и солью, заклинает сама природа.

Я выменял молчание на сон
И спрятал мену от недобрых глаз.
И вот уже немолодой Ясон
Везет куда-то осторожно нас.

Мелькают, как и должно, города.
И лица собираются в лицо.
Венеции холодная вода.
Гостиницы открытое крыльцо.

Собака у крыльца на мостовой.
Мозаика, немытая века.
Деревья с облетающей листвой,
Как будто со страниц черновика.

Все тот же бред, как будто никогда
Я с ноты до не попаду на ре.
От всех времен ни звука, ни следа.
Тире и точки. Точки и тире.

Скоро лето в зеленом Мценске,
Пыль на окнах серым-сера,
Ну а в нашем престольном Энске
Покрупнее идет игра.

Лезут в гору цены на волю
И, конечно, – на кров и чин.
И еще на звездную долю
Самых мизерных величин.

По булыжникам мчаться тряско.
Вереницы закрытых лиц.
Кучер. Барин. Эскорт. Коляска.
И сограждане, павшие ниц.

Я в последнем ряду направо,
Я из мценской серой пыли.
До чего ты дошла, держава,
Украшение всей земли.

Из тебя режут жирные доли,
На столы, отрубив, меча.
А знавала и первые роли.
И кормилась не раз с меча.

Или все, что дано, – совершила?
И уснула, сопя во сне.
Не торжественно и бескрыло.
Как и должно земной стране.

Растворюсь без остатка
В этой грустной глуши,
Не подробно, а кратко
Ты мне письма пиши.

И когда через Лету
Повезут не спеша,
На мои неответы
Чем ответит душа?