Леонид Латынин - Праздный дневник

Память как листья летит, облетая,
Вечер блажен, но усердствует зря.
Осень моя и судьба золотая,
Тускло мерцая и еле горя,

Что наплела ты в усердии пыла,
Чем одарила в движении дня?
Что ты в себе безнадежно сокрыла,
Думой нездешней тревожа меня?

День догорает в тумане камина,
Мрамор горяч и искусен вполне.
Жизни четвертой уже половина
Лунным серпом исчезает в окне.

Я справедлив не более, чем сон,
И вы меня не менее жестоки,
И каждый раз, зайдя за небосклон,
Я попадаю в мертвые потоки.

Вот я веслом табаню тишину.
Вот я верчусь опять в водовороте.
И, затевая новую войну,
Торчу, увы, на безнадежной ноте.

Вотще я жил до появленья Вас
В убитом мире, сером и свирепом,
Не подымая на природу глаз,
В своем упорстве, мелком и нелепом.

Простите мя, живая неживых,
Не отводите бережного взгляда.
Быть может, на земле я тоже буду – быхъ —
Достойным сыном вечности и стада.

Мне еще успеется побывать в аду,
Мне еще успеется полетать во тьме,
Я еще накланяюсь Божьему суду,
Если там останусь я в своем уме.

Проливные дождики льются за окном,
Листья полотенцами до травы висят.
Думаю, не думаю только об одном.
Сон мой продолжается весен пятьдесят.

Лик твой полукаменный и вечерний Плес.
И беседки золото на крутой горе.
Кто меня, отшельника, в этот край занес,
В самой неразборчивой и слепой поре.

Звезды в небо падали. Осень и жара.
И огни нездешние словно наяву.
Ты явилась обликом моего ребра.
И с тех пор без просыпу я один живу.

Что мои беды размером с обиду,
Что мои грусти в пространство дождя…
Я же уехал в зеленую Ниду
С бронзовым бюстом на фоне вождя.

Я же начистил загарами плечи,
Стадом пасомый искусным вельми…
Может быть, выберем станцию встречи
В гибельном Риме, а можно – Перми,

Чтобы помочь тебе в вечной заботе
В каждой из игр до конца не пропасть,
В бедной игре безрассудства и плоти,
Где, что ни карта, то – битая масть.

Свет наваждения и лицедейства
Валит мозги наугад набекрень.
Бледный итог несвершенного действа,
Счастья минувшего древняя тень.

Жизнь моя разминулась со мною,
Незаметно прошла стороной,
Поначалу – далекой войною,
А в финале – заботой земной.

И светила себе в полнакала.
И не мучалась праздно виной.
И, возможно, с другим куковала
Под какой-нибудь дохлой луной.

Не стучала в закрытые двери.
Не искала обратно пути.
Видно, каждому было по вере
Свою вечность покорно пройти.

Я один в надвечернем уюте
С несудьбою дышу в унисон,
В каждой будничной в меру минуте,
В каждом вздохе, похожем на сон.

Что-то солнце вверху беззакатно,
Что-то цвет его ал и багров.
Я отправлюсь на волю обратно
На какой-нибудь местный Покров.

Я открою набухшие веки
И ладонью по ним проведу.
И оставлю отныне вовеки
Этих дней нежилых череду.

Буду двигаться долго и больно,
Буду плыть не спеша, горячо.
И подслушаю Бога невольно,
Отодвинув наружу плечо.

И, раскаясь в утрате неверы
И в измене и злу, и добру,
С новым именем прежней химеры
Я немного еще не умру.

Пусть тьма течет вовне через меня,
А теплый свет не выбьется наружу.
Во мне достанет воли и ума,
Я боль свою тебе не обнаружу.

Играй легко в проливы и дожди
И береги нездешнее начало,
Мы только в жизни верные враги
И в том, что бесновалось и молчало.

Еще в жаре и вытеке свечи,
В тревожном сне, перелицовке встречи,
В расхожем покровительстве ночи,
В не искаженной сдержанностью речи.

И в том еще, что нам не по зубам,
Что булькает, стекает и сочится
Строкою бесконечных телеграмм:
Москва – Калуга. И Калуга – Ницца.

У нас с тобой война и близится победа,
Недолгим будет мир, недолгой – тишина.
Еще немного слез и ту же меру бреда,
И вот она опять, желанная война.

По Гегелю вполне срывает ветер ряску
С заросшего пруда, о благо, наконец.
Добавьте в бурный бой сиреневую краску
И пару золотых обуженных колец.

И Скрябина труба трубит себе протяжно,
И хаос поредел, в узор переходя.
Все сущее давно несущему не важно,
Как зонт над головой для общего дождя.

Ладони так теплы и влажны после боя,
Опущены глаза и смотрят в никуда.
И все пространство днесь до одури родное.
И крови тонкий след, как талая вода.

Обновление тела и духа
Невеселое суть ремесло.
В старом парке угрюмо старуха
Держит пальцами цепко весло.

Вот и снег завалил ее плечи,
Вот и листья покрыли главу.
Зря мы выбрали место для встречи
Не во сне, а, увы, наяву.

Кратко руки коснулись друг друга,
И слова перепутали речь.
Вместо долгого в меру испуга
Только выдох нечаянных встреч.

И уже из нездешнего часа,
Еле слышно, пускай второпях,
Пульс возвышенный общего мяса
Воскрешает мучительно прах.

Смысл жизни не мной утрачен,
А временем и временами,
А был он весьма удачен,
Явью храним и снами.

Был он еще возвышен,
Был он еще лелеем,
Хотя уже не всевышен,
Меж храмом и мавзолеем.

Странно, но эта утрата
Меня на лету зацепила.
И стал я на миг как вата,
И стало на миг бескрыло.

И долго еще под кожей
Боль эта так болела,
Что стала вполне расхожей,
Как эти душа и тело.

Что мне делать в этой бережной пустыне,
Где от прошлого ни звука, ни следа.
Только ветер вездесущий на равнине,
Где кружила и куражилась вода.

Только небо, только солнце и дорога,
Только ястреб над барханами вдали.
Мне хватило бы совсем немного Бога
И зеленой, а не выжженной земли.

Что же ты меня опять не обманула,
Мастерство твое, наверно, подвело.
Я вступаю осторожно и сутуло
В осень, хрупкую как тонкое стекло.

Что-то тихо, безуспешно и устало.
Воздух колется сквозь кожу горячо.
А душа еще из жидкого металла,
И уже из затвердевшего – плечо.