Леонид Латынин - Праздный дневник

Мы танцуем с тобой менуэт
Посреди неширокой зимы,
Где законов и разума нет,
Где свободны от вымысла мы,

Где качается снег, невесом,
На пружинящих в махе ветвях
И где катит метель колесом,
Наобум, наугад и впотьмах.

Дайте руку кружению в такт,
Ближе губы к дрожанию век,
Созидания медленный акт
Производит на свет человек.

Ноги вязнут в глубоком снегу,
Крылья движутся мимо и вне…
Наважденье опять на бегу
Заглянуло случайно ко мне.

Бестрепетно, безвольно, безнадéжно
Играю марш на мизерной трубе.
Кругом зима, невыносимо снежно,
И я подобен им, а не себе.

Как будто снег засыпал двери ада,
И недоступно близкое тепло,
И на краю всевышнем Цареграда
Дорогу вспять метелью замело.

Труба скрипит, и клапаны застыли,
И пальцы мерзнут на слепом ветру,
Скажи, мой друг, мы точно в мире были?..
Я, не узнав наверно, не умру.

Луна в зенит карабкается рьяно,
Музейный сторож охраняет сны.
У Пастернаков плачет фортепьяно,
Среди моей несбывшейся страны.

Долги платить – не пиво пить
С рассвета дотемна,
Не для себя приспело жить,
А жизнь одна.

Кому-то должен я ответ
Кому-то должен вздох,
А третьему – последний свет,
В котором – Бог.

И никому – мой тайный путь,
Мельком и второпях,
И ту мерцающую суть,
Которую азмъ мняхъ.

Уходит день, уходит ночь
За часом час в короткий век,
И я делить с тобой не прочь,
Мизерный в клетку человек, —

Твои гордыню и успех,
Твой пожелтевший в камне прах,
Твой жалкий безымянный грех
И столь же безымянный страх.

И я делить готов подряд
Твой выцветший до срока храм
И городов старинных ряд
С развалинами пополам.

Твои печали наугад
И радостей убогий ток,
Твой пролетарский снегопад,
Идущий щедро впрок.

И даже твой экранный бред
И твой же общепит,
Пока мне жизнь не скажет «нет»
И душу расщепит.

Свернулось пространство любви
В прозрачную тонкую нить,
И только моя визави
Меня продолжает любить.

В ее андалузском окне
Отчетливый профиль погас.
И все, что звучало во мне,
Покинуло медленно нас.

Мы оба с тобой не вольны
Вернуться в пропавший простор.
И светят две разных луны
Сквозь призраки сгорбленных гор.

И только цикад голосок,
Как прежде, пронзительно мил,
Да лепет стучится в висок —
Зачем ты так кратко любил…

В твоей андалузской шали
Только темная нить,
Живя по закону швали,
Ты смеешь меня любить.

Неся нелюбви угары
Как плащ над разлетом рук,
Под бряк деревенской гитары
О счастье бормочешь вдруг.

Лицо твое так безгрешно,
Смирения лик правдив.
Я верю тебе, конечно,
Вере своей изменив.

И провожая кожей
Тебя в андалузский рай,
Я говорю:
– Мой Боже,
Только не умирай.

С тем, кто внутри, – бой,
С тем, кто вовне, – тишь.
Что же мне делать с тобой
Под покровом косых крыш?

Палить без конца наугад,
Ломиться в открытую дверь?
Знай ты, как я не рад
Тому, что творится теперь.

К миру давно спиной,
Явный забыт язык.
Что же мне делать со мной,
Слушая тайный крик?

Что мне с собой, скажи,
Делать, делить, сметь
У той роковой межи,
За которой не смерть, а медь?

Шорох мира, пыль времен,
Небескрайние просторы,
Между судеб и имен
Тары-бары разговоры.

Правят тризну племена
В сшибке Запада с Востоком,
Бесконечной, как война,
В заблуждении глубоком.

Те, что живы, славу вьют,
В истреблении взаимны.
Рядом мертвые поют
Нестареющие гимны.

И стремится эта рать
Без начала или края
Непреклонность доиграть,
До конца не умирая.

Круг ненависти пуст,
Порочен и греховен,
Не размыкая уст,
Играет не Бетховен,

А музыка сама,
Сошедшая со круга,
Играет вальс – зима,
Играет фугу – вьюга.

И в раненную рань,
В ответ на боль и страхи,
В окне цветет герань
По щиколотку в прахе.

Ирине Федоровой

Я в мире живу без меня.
В нем столько подробных забот,
Работа по поискам дня
Средь самых широких широт.

Томограф считает капель,
Обычная судная тьма,
Продайте мне смертный апрель
За тени земного ума.

Продайте мне трезвый побег
За тридевять трижды земель,
За этот счастливый ночлег,
За выпитый набело хмель.

Я щедро ужо заплачу,
Я сдачи у вас не возьму
За тонкую воска свечу,
Ведущую, тая, во тьму.

Юле Латыниной

Рождают дети матерей,
Спасая их от смерти,
И этой нежности святей
На свете нет, поверьте.

И дышит новое дитя,
И слезы льет украдкой,
По-прежнему легко летя
Над жизнью этой краткой.

Возвращение в мир муравьиный,
Торопливая давка в сенях,
Эту новую явку с повинной
Совершает настойчиво прах.

Что оставил он в мире усталом,
Что стремит его в звездную глушь,
Завоеванную металлом
До растления судеб и душ?

Что знобит, и корежит, и тянет,
Что манит, как желанный магнит?
Может, то, что жалеет и ранит.
Может, то, что зовет и винит.

Может, то, что рукою шершавой
Гладит волосы, трепетно для
Эту краткую ночь под Варшавой,
Где смеется и плачет земля.

Усталости так нежны переливы,
Так бережна холодная душа.
Так в каплях льда склоняют ветви ивы,
О голый лед растерянно шурша.

Я подойду и, кажется, заплачу,
И прикоснусь намеренно к руке.
Я ничего для местности не значу,
Сползающей к проснувшейся реке.

Ваш взгляд тяжел, и губы ваши немы,
И та черта насквозь проведена,
Мы – только след известной теоремы,
Где сути – две, а временность – одна.

Клюет синица зерна на ладони,
И белок лёт медлителен и тих.
Луна крива внизу в полупоклоне,
Взошедшая туманно для двоих.