Леонид Латынин - Праздный дневник

Зажги звезду, повесь ее в ночи,
И свет луны направь на отчий дом,
И с кем-нибудь недолго помолчи
О самом сокровенном и былом.

Сложи из слов молитву, наконец,
И помолись, простертый долу ниц,
Под тихий звон неслышимых колец
В одной из умирающих столиц.

Не жди ответа, отзвука, молвы,
Смирись, что мир и сам нуждается в тепле,
Что жизнь и смерть просты и не новы,
И так же неизбежны на земле.

Вот и ветер утих
И земля перестала дрожать.
И деревьев стволы, пожилы и сухи,
Остаются вповал неподвижно лежать.

Над землей не спеша подымается пар,
И собака опять что-то ищет в траве,
И сложение слов – незатейливый дар —
Снова слабо мерцает в твоей голове.

За окном невзначай прокричала сова.
Строго дятел стучит, пробудясь ото сна.
И, как воины ранены в битве, слова
Собираются там, где жила и дышала война.

Я мыслить волей боле не могу,
Могу, не понимая, рассуждать.
Но я живу на этом берегу,
Где должно чуда безнадежно ждать.

Но я живу на этом берегу,
Где боли прост невыносимый код,
И бедный разум, верного слугу,
По клавишам потусторонних нот
Гоняю милосердно, как могу.

Он так высоко где-то надо мной,
И выше мысли нынче только Бог.
Я виноват всевышнею виной
За то, что я ее не уберег.

Темны глаза, как ветви на снегу,
Лишь голоса стучатся в прежний дом.
И значит, я на этом берегу,
На этом берегу, не на другом.

Благодарю за Божий дар —
Дышать и видеть свет,
За то, что я еще не стар,
Что смерти в мире нет.

Благодарю за твой словарь,
Вселенский человек,
За твой глагол, за твой букварь,
За то, что длится век.

Благодарю за ток слезы,
За птичий легкий свист,
За все омеги и азы
И за осенний лист.

Благодарю за шелест дней
По колее времен,
За то, что жизнь еще родней,
За то, что здешен сон.

За щедрость быта бытия,
Что в помысле горю,
Еще из древней веры я
За жизнь благодарю.

Мир уснул себе устало,
Дремлет память, дремлет дом.
Почему-то полночь стала
Выносимою с трудом.

То глаза на мир закрою,
То помучаю слова,
То в себе открою Трою,
Что вчера была жива.

В ней спешили дни и годы,
Перепутаны вполне,
В ней царил закон природы
И закон любви вдвойне.

Как пустынны мостовые
И дома стоят без крыш,
Не гуляют вестовые
С грудой новеньких афиш.

И во всем таком раздоре,
В запустенье и тиши,
Знаю, жизнь затеют вскоре
Две измученных души.
И начнут, наверно, с дома
И покорности судьбе…
Боже, Боже, как знакомо
Это действие тебе.

Центр им. Блохина

Обезболить душу на часы
И отвлечься будничной работой —
Совмещать простые словесы
Всуе с личной неземною нотой.

И, в занятье это погружен,
Клавиши тревожить телефона,
Ждать, что осенит недолгий сон,
Как деревья осеняет крона.

В этом сне я буду наугад
Путь торить и двигаться куда-то,
Мимо стен и каменных оград,
Беззаботно и почти крылато.

Буду пить холодное вино,
И читать не Киплинга, а Блока,
И следить в открытое окно
Облако, плывущее высоко.

Видеть белок по ореху лёт,
Шум листвы подслушивать беспечно,
Позабыв мгновенье напролет,
Что живое время быстротечно.

Возвращение в жизнь – непростая работа,
В темноте различать на бумаге слова
И постичь, как звучит музыкальная нота,
В шуме боли сплошной различима едва.

Как рифмуется Бах с кровоточием плоти,
Как созвучен Катулл новизне жития
В каждой малой своей и единственной йоте,
Где живет в полувздох только сущность твоя.

Так трудись наугад, неразумный оратай,
Поднимая пласты позабытых забот.
В этой жизни, до слез мелочами богатой,
От исчерпанных слов до подержанных нот.

Вот и перевал, и, слава Богу,
Жизнь и быт. Вздохнули и пошли.
И опять продолжили дорогу
Посреди не боли, а земли,

Где просты беспечные заботы,
Где надежно живы ты и я,
Где, согласно выделенной квоты,
Мы имеем место бытия.

Что за место, знаю не наверно,
И зачем, я внятно не скажу,
Но скажу, что тяжело и скверно
Подходить к земному рубежу.

Оставляя чистые тетради,
Не сказав положенного в срок,
Что живем в последнем Цареграде,
Окнами на взорванный восток,

Где в чаду азийского простора
Различима мысль не наугад,
Что разрушат все-таки не скоро
Наш приют – последний Цареград.

Как мозг неискушен в простых словах,
Заветный смысл утрачен и забыт.
И там, где было неземное – страх,
Сегодня тлеет будничное – быт.

Как много может лезвие ножа,
Кроящее устава полотно,
И посему, в беспамятстве дрожа,
Я вижу прошлого мерцающее дно.

Вот близкий век и, ранее, другой,
Вот Петербург, что пусту должно быть.
Мосты стоят, и, выгнуты дугой,
Все те же кони сдерживают прыть.

Но пуст Сенат и пуст который год,
Лишь черствый экспонат тускнеет по углам.
Дворянской чести штатный недород
С дворянской спесью мертвой пополам.

Кружит народ без воли и лица
Под дружный гул заветного – долой.
И кровь царя течет из-под венца,
Когда он возвращается домой.

И различимо далее едва,
Как между братьев трудятся мечи,
Как цепенеет по ночам Москва
От пламени копеечной свечи.

Две неземных тетради,
Легкие, как облака,
В невидимом Цареграде
Листает моя рука.

Кто этот автор, который
Вывел живой закон,
Вдруг, незамеченный Торой,
Явно себе в урон —

Возле самого края,
Где ни любви, ни вер,
Даже сама прямая —
Абстрактной кривой пример.

И возле каждого слова —
Дюжина сносок и дат.
Что мира первооснова —
Не труженик, а солдат.

Только в войне – спасенье,
Только воитель – герой.
Все остальное – звенья
Гибели мировой.

Обожжены страницы
И различимы едва.
Лишь буквиц мечутся птицы,
Складываясь в слова.