Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

Но, несмотря на чудную погоду,
И вопреки тому, что я так рад,
Что мы сумели пережить ненастье,
Я чувствую, вокруг растет разлад,
Боюсь, что скоро разразится счастье.

Избрав меня источником всех бед,
Ты не учла извечные начала:
Тебе я часто заслоняю свет,
Но вспомни — этот свет не ты включала.
Все горе, и всю радость наших лет,
Которых утекло уже немало,
Какой-то странной волею судеб
Всегда из рук моих ты принимала.
Но я не бог, и я не гений злой,
Послушай, я скажу тебе на ушко:
Я мальчик, я — рассыльный, столовой
Меж миром и тобой на побегушках.

Запутавшийся в чем-то главном,
Я ничего не понимаю,
На прошлое я строю планы,
О будущем воспоминая.

Меня не сыщешь в настоящем,
Где, переполненный слезами,
Я на судьбу смотрю просяще
Почти собачьими глазами.

Ветку рукой отводил и наткнулся на почку.
Что-то такое знакомое вдруг проскользнуло.
Когда еще так вдруг дрожала рука у меня?
Когда еще так осторожно я пальцами гладил
И еле заметный рукой обходил бугорок?
Еще раз потрогал… Ах, да, ну конечно, конечно —
Я все позабыл, а рука все тоскует и помнит
О родинке милой на белом плече.

Проулками от Домского собора
Иду едва знакомою дорогой
Сквозь гул и шелест баховского бора.
Все это одному мне слишком много.

Весь этот город, распоровший небо,
Застыл под проливною черепицей
Как некая великая победа —
Он будит мысль и не дает забыться

Но мне не разобрать, о чем кричат
Все эти лица, улицы и зданья —
Вновь пустота у левого плеча
Растет и принимает очертанья.

Я к ней привык — к печали еженочной,
Привык к молчанию и не держать под локоть,
Отсутствие твое настолько прочно,
Что я уже могу его потрогать.

Не стоило куда-то уезжать,
Укачивая память, словно зыбку,
Когда не город вижу, а опять
Скамью под липой и твою улыбку.

Побег мой провалился в самом главном,
Теперь я это ясно понимаю —
Отсутствие твое настолько явно.
Что я его невольно обнимаю.

Я знаю: жизнь — это целовать
Вот эти плечи, волосы, коленки…
И тротуаром узким, как кровать,
Идем мы: я — от края, ты — у стенки.

Я так хочу туда, в начало,
Где столько света и тепла
И нужно от любви так мало —
Всего лишь, чтоб она была,
Где мир глядит в тебя влюбленно
И нежен, словно мягкий мех,
Где чувство неопределенно
И разливается на всех

Или туда, где мир развенчан,
Он расплывается в слезах,
Напоминая чьи-то плечи,
Улыбку, волосы, глаза,
Где ты застыл, закрепощенный
Объятьем маленькой руки,
И жизнь разгадкой воплощенной
Щебечет у твоей щеки

Или хотя б туда, где зачат
Кромешный быт и неуют,
Где мелочи так много значат,
А сны покоя не дают,
Где в первых приступах отчаянья
Любовь, не зная, как ей быть,
Познавши чувство утеканья,
Спешит себя оборонить.

Но можно и туда, где поздно
Ее спасать или беречь,
Где все горит, где несерьезно
Ждать повода для новых встреч.
В ежеминутное прощанье,
Когда любовь уже не жаль,
Там бродит за чертой отчаянья
Такая светлая печаль.

Но, впрочем, можно жить и дальше.
Там мир так медленно болит,
Там пусто так, что шелест фальши
И тот немного веселит.
Где собираешься в дорогу,
Чтоб все забыть в чужом краю,
Где чувство тлеет, понемногу
Подтачивая жизнь твою.

Но только не сюда, где, вдавлен
В кровать волной небытия,
Цепляюсь я за образ дальний,
Почти забытый мной, где я
Свой взгляд уже не отрываю
От окон и входной двери.
Любимая, я умираю,
Приди, спаси и сохрани.

Здесь, в Испании, где ты
и всегда найдется та,
где послания — цветы,
а признание — плита,

здесь любая площадь — круг
для копыт и красных краг,
там, где ты или твой друг
с кровью заключают брак.

Сразу возникает бык,
наставляет острый рог,
испускает смертный рык,
разворачивает бок,

разворачивает бок —
круглый, словно ржавый бак,
необъятный, как каток,
и лоснящийся, как лак.

Соблюдая внешний шик,
подавляя первый шок,
делает свой первый шаг
будущий костей мешок.

Делает свой первый шаг
в окруженье верных слуг,
разворачивает стяг,
каблуком бьет о каблук,

и под общее «ура!»
ты увидишь через миг:
бандерильи — шампура
входят в будущий шашлык.

Продолжаешь наступать,
говоришь: иди сюда! —
чтоб скатеркою застлать
стол нестрашного суда.

Ведь не жаль, не жаль, не жаль,
все предчувствуют конец,
и твоя пронзает сталь
сразу тысячи сердец.

Под прицелом этих глаз
ты застыл один — в крови.
Вот примерно так у нас
объясняются в любви.

Твой телефон на сердце моем
Выжжен. И все. И не будем о нем.

Будет хирург мое сердце вертеть,
Долго звонить он не будет хотеть,

Долго, шнура распуская витки,
Долгие будет он слушать гудки,

И наконец-то в уставшие уши
Выдохнет худенький голос старуший:

— Слушаю.
— Умер товарищ один. Думали, может
Родным сообщим.

— А у меня-то и нет никого,
Поумирали. Ну, ничего.

… Пальцем хирург мое веко поднял,
— Карие, — сухо он в трубку сказал.

— Может, и знала когда-то его.
— Что ж, извините.
— Ну, ничего.

Став на колени, словно пить хотел,
У выхода античной анфилады,
Черпал ладонью пепел
           и глядел
На глиняное сердце винограда.

Есть нестерпимый зуд припоминанья,
Когда застыл в предчувствии вины,
Но слышен только гул из глубины
Бездонного и зыбкого сознанья.

Там что-то с совестью.
Я был бесчеловечен.
Забытая — я знал, что это ты,
Когда поднял за худенькие плечи
К своим губам и отпил
           пустоты.

Есть великие боги, к которым взывает полмира,
Есть старые мудрые боги, которым молятся целые континенты.
Есть боги, которым поклоняются великие страны,
Есть боги, которым подносят дары маленькие деревеньки.
Есть бог, в которого верили только двое,
А теперь один.