Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

По слухам, понюшкам, по грому,
по этому и потому,
по другу, врагу, по другому,
по всем, по себе, по всему,

узнаю поделкам, помаркам,
поспешности, по куражу,
побудкам, повадкам, подаркам,
по многому, что не скажу

потребе по тоге потуги
по паспорту по паспарту
узнаю подагре подруге
поэме поэту по ту

поклону поклевке по клану
портье побрякушке посту
поместьям портьерам порталам
портрету портянкам порту

каянью Казанью казухе
пуляции добью и рткам
чве чке псе лутону таскухе
зументу стаменту трохам!

— Ты зачем стал лодку мастерить?
Не для старика простор морей.

— Видишь ли, я собираюсь плыть,
ну а плыть надежней на своей.

— Но она утонет через миг,
ты не увезешь в ней никого.

— Видишь ли, она не на двоих,
видишь ли, она на одного.

— Но ее ведь сразу захлестнет
и утопит первая волна.

— Видишь ли, она не поплывет,
эта лодка плыть и не должна.

— Это мачта, что ли, не поймешь?
Я не дам на парус полотна.

— Ничего, ты парус мне сплетешь
из цветов и листьев, не из льна

Можно лишь повторить — ничего невозможно понять,
Я верчу эти вещи с печальным, упрятанным смехом:
Археолог грядущий вот так же начнет примерять
Наши мысли, надежды, любови — и с тем же успехом.

Все, что делали вы — посвящалось великим богам,
В то, что делаем мы — посвящались немногие люди.
Эти вещи — лишь выкрик: Мы были! — другим берегам,
Нет, длиннее, с добавкою детской:
Мы больше не будем.

Жить одиноко и неинтересно,
Платить ценою каждой божьей ночи
За никому не нужных восемь строчек,
Такой ценою покупать безвестность?

Но встало солнце, осветило травы,
И в пять минут переменило местность,
И я благодарил судьбу за право
Такой ценою покупать безвестность.

… А наутро проснешься, на улицу выйдешь
В этот мир, что едва начинает светать.
И куда ни посмотришь — отчетливо видишь
Руку мастера. Как мне ее не узнать?

Мне знаком этот страх, и восторг, и смятенье,
Та неделя без сна, где сознанье творит
До конца, до беспамятства, до исступленья,
Но очнешься и взглянешь: мир чудный стоит.

В мире осень,
и каждый сорвавшийся плод
нужно сначала расслышать,
чтобы потом раскутать.

У детства должен быть очень маленьким рот
и очень большими уши.

Бедные ирисы, что за печаль —
Будто и так не довольно печали.
Жалко не жизни, мне жизни не жаль —
Жалость цветет только в самом начале.

И отцветающий вишневый цвет,
И парфюмерная пена акаций
Вроде бы сводят печали на нет,
Но не дают мне с тобой расквитаться.

Ну не старушка ли эта душа? —
Булочку щиплет и смотрит в оконце,
Мошек сгоняя и крошки кроша,
Еле дыша на ушедшее солнце.

И вспоминает почти наугад,
Словно на солнце глядя сквозь ресницы:
Влажный и черный течет водопад,
Впрочем, безделица — это ей снится.

Это непрожитой жизни привет,
Это мерцающей дельты извивы,
Жизни отливы, полуночный бред,
Всполохи памяти. Жизни приливы.

Легко я пережил доносы,
легко похоронил отца,
и перекрестные допросы
перетерпел я слегонца,
и не терял я эти губы,
пьянящие, как алкоголь,
но у меня болели зубы.
Я знаю, что такое боль.

Сегодня так часто срываются звезды,
Что даже о космос нельзя опереться,
Там будто бы чиркают спичкой нервозно,
А спичка не может никак разгореться.

И полночи этой ничто не осветит,
Ничто не рассеет во мне раздраженья,
Никто на вопросы мои не ответит,
И нет утешенья,

Во мне все противится жить по указке
Провидцев, сколь добрых, настолько лукавых,
Душа не поверит в наивные сказки,
Что в детях она повторится и в травах.

И в мире прекраснейшем, но жутковатом,
Где может последним стать каждый твой выдох,
Она не живет ожидает расплаты,
И нужно ей не утешенье, а — выход.

Но кто мне подскажет, куда мне бежать
От жизни, от жил, разрываемых кровью,
От жженья, которого мне не унять
Ни счастьем, ни славой, ни женской любовью.

Ведь я уже связан, уже погружен
В сумятицу судеб. Меня научили,
Как рушить и строить, как лезть на рожон,
И я забываюсь, и радуюсь силе.

Лишь ночью, мучительной и сокровенной,
Я вижу, сколь призрачна эта свобода,
И горестно плачу над жизнью мгновенной,
Несущейся, словно звезда с небосвода.

Сейчас промелькнет! Я сейчас загадаю,
Ведь должен хотя бы однажды успеть я…
Сверкнула! И снова я не успеваю
Сказать это длинное слово: бессмертье!

К ним уже не успеть до конца сновиденья,
Я едва различаю высокие крыши.
Закрывая жилища, смывая растенья,
Он ползет от реки, он становится выше

И сквозь этот туман мне уже не пробраться.
Я ломаю лавиною нежных проклятий
Этот мир, эти неисчислимые царства,
Этот космос любимых моих восприятий.

И упругий ручей на стихи Пастернака,
И коня Заболоцкого в дымке тумана,
И поляну Ахматовой, тайные знаки
На фаянсовом небе времен Мандельштама.

И опять, зачарованный чувством сиротства,
Пораженный навязчивой детской мечтою,
Я молю, я ловлю мимолетные сходства
Этих судеб с моей непутевой судьбою.

Впереди все пространство от сосен до песен
Наполняет какое-то тайное братство.
Но сужается круг, он удушлив и тесен.
И сквозь этот туман мне уже не пробраться.

Он ползет от реки, он становится выше.
Закрывает жилища, смывает растенья,
Застилает дорогу и дачные крыши.
К ним уже не успеть до конца сновиденья.

В полутора метрах под уровнем улиц,
В подвалах, пропахших печною золой,
Когда мы к полуночным строчкам нагнулись,
Нас нет на земле — мы уже под землей.

Вмурованный в дымный, закрученный кокон,
Вращается быт — он убог и бесправен,
Пронзенный лучами из вкопанных окон,
Сквозь щели навеки затворенных ставен.

Друзья постучатся носочком ботинка —
Так пробуют — жив ли? — устав избивать.
«А ну, откупоривайся, сардинка,
Слыхал, потеплело, туды ж твою мать!»