Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

И правда теплее, а мы и не ждали,
А мы и не верили, мы и не знали,
Пока пировали в кромешном подвале,
Пока к нам о стены гроба ударяли.

Как мы преуспели в печальном искусстве —
Под время попасть, под статью и под дуло,
Но мы — оптимисты — из мрачных предчувствий
Пока ни одно еще не обмануло.

Вы видели это, вы помните это:
И холод зимы, и поземку измены,
А мы выходили, прищурясь от света,
Из жизнеубежищ на светлые сцены.

И я не забуду, как нас принимали,
Как вдруг оживали застывшие лица,
И делалось жарко в нетопленом зале,
И нужно идти, а куда расходиться?

Ведь всюду огромные серые залы,
Где говор приглушен, а воздух сгущен,
Где в самом углу за прилизанным малым
Есть двери с табличкою: «Вход воспрещен».

Я знал эти дверцы в подземные царства,
Где, матовой мглою касаясь лица,
Вращаясь, шипят жернова государства,
В мельчайшую пыль превращая сердца.

Когда в подножье Царского кургана
Высокая упругая трава
Дрожала, словно трубы у органа,
И тучи надо мной, как жернова,
Разламывали солнце неустанно,
И в степь косые сыпались лучи,
Пересыпая ковыли и камни,
Уже казалось, что сама судьба мне
Кричит: «Довольно, хватит — не молчи!
Ты не хотел жить никому в угоду,
Но ты в своей гордыне упустил,
Что, обретая полную свободу,
Становишься игрушкой темных сил.
Ты думаешь, что вышел из борьбы,
А это только длится пораженье.
Ты — зеркало. Послушайся судьбы,
Не надо больше прятать отраженья!»
Да нет же, нет, молчи, судьба, молчи…
Судьба, ты поводырь слепых и слабых,
Ты вся вовне. Певца ведут ключи
Подспудные. А не твои ухабы
И указатели. И путь его пролег
Скорей не по дорогам, а по венам,
Певец — скорей крушенье, чем полет,
Он не трюмо. Певец всегда — арена.
Арена, на которой он умрет.
Ты полагаешь, вечное искусство
Всего-то дел, что отражает чувства?
Оно их непрерывно создает!"

Внучка за бабку, а бабка за дедку,
Так и живет круговая порука,
Да ведь иначе не вытянуть репку —
Сын за отца, как и правнук — за внука.
И не дай бог здесь какого зазора —
Сразу урок получаешь жестокий.
Где мне укрыться теперь от позора? —
Мэтр Холуев разбирал мои строки
Что же, спиваясь, бродить по знакомым?
Гнить в Танаисе, куда мы сбежали?
Сколько же можно ссылать себя в Томы?
В Томы, и в Иры, и в Оли, и в Гали?
Что ж — эмигрировать в древние страны?
Прячась за ветхие латы латыни,
Словно Назон, лебезить пред тираном
Или усердно служить, словно Плиний?
Иль, удалившись от дел, как Саллюстий,
В грязном белье Катилины копаться?
Да лучше мне удавиться на люстре,
Лучше листа никогда не касаться!
Речь отпихнуть на потраву шакалам,
Ретироваться привычных затрещин!
Я понимаю, что вас было мало,
Нас еще меньше.
Эти любители делать хинкали
Нас ни о чем уже даже не спросят;
Если в щепоть ваши губы сжимали —
Нам не дадут уже рта открыть вовсе.
Где тот учитель, что не для попойки,
А чтоб однажды сказал без сомнений:
"Леня не мог получить у Вас двойки,
Ну-ка, посмотрим его сочиненье".
Где тот редактор, который, расслабясь,
Мог бы вздохнуть ни к селу, ни к сюжету:
"А у меня нынче, девочки, радость —
Я редактирую книгу поэта".
Вам (а поэтов в пределах Ростова
Встретить других мне удастся едва ли)
Было доверено русское слово,
Было, и вы его не отстояли.
Дело ж не в репке, а в долгой цепочке
Тянущих эту державную репку.
Вас выбивают поодиночке,
Словно у нас из-под ног табуретку.

Он спал тяжело и проснулся лишь перед обедом,
И горло потрогал, когда стал пиджак надевать,
И бабка сказала: "А ну-ка беги за ним следом,
А то на душе неспокойно мне — вдруг он опять…"

Он центр обошел в третий раз и во встречные лица
Глядел напряженно, и было понятно без слов,
Что взглядом своим он все ищет, за что зацепиться,
Но взгляд все скользил, и его все несло и несло.

Когда же он вышел на станцию и, папироску
Спросив у прохожего, жадно ее закурил,
Я больше не выдержал — выбежал из-за киоска
И с криком помчался, и ноги его обхватил.

Он часто дышал и все ждал, когда я успокоюсь,
Дрожащей рукою меня прижимая к груди.
"Ты что разорался?"
"Я думал, ты прыгнешь под поезд".
"Ну что ты, братишка… уже все прошло… ты иди".

Я бродил среди диких скал,
Вдалеке от любимых рож,
Я не то что от них устал,
Просто слишком на них похож.

И глядел на морской прибой,
И молился за них за всех —
Я беседовал сам с собой,
Обращаясь куда-то вверх.

Но в счастливой своей тоске
Не один я бродил, о нет!
За спиною в морском песке
Различал я мельчайший след.

И на каждый ответ немой,
Говоря и ступая в такт,
Собеседник незримый мой
Улыбался: все так, все так.

И упала завеса чар,
И раздался беззвучный гром,
Только истины теплый шар
Окружал нас со всех сторон.

Но недолог был мой улов.
Мир ворвался одним броском.
Лишь одна полоса следов
За спиною в песке морском.

Лишь громадины черных скал,
Лишь канаты седых валов,
Только мира немой оскал
И одна полоса следов.

Безутешен был мой упрек:
Тот, кто должен быть всех нежней,
Почему же ты так жесток
В миг, когда ты всего нужней?

Если все разлетелось в прах,
Если сердца разрушен дом,
И один лишь кромешный страх
В мире странном и нежилом,

О, верни нас в свои сады!
И услышал я в облаках:
"Тише, это мои следы.
Я несу тебя на руках".

Тебя все чаще поднимают на смех,
и правда, ты теперь совсем жалка.
Но я — ловец, в тебя влюбленный насмерть,
чувствительней любого поплавка.

Я стерегу тебя на этой глади,
предчувствуя твою живую кровь,
не для того, чтоб целовать и гладить.
И это не похоже на любовь.

Я сознаю — ты мне необходима,
не зная сам, зачем и почему,
но главное — чтоб ты не приходила
ни просто, ни по зову моему.

Остерегись, я все успел завесить
незримой паутиною сетей,
и на машинке чутко дремлют десять
паучьих пальцев нежности моей.

Есть искус, и ты его знаешь, и я говорю:
Не стоит ему поддаваться, ведь может случиться,
Что это ловушка — окно распахнуть февралю,
Когда он в него постучится продрогшею птицей.
Простая уловка, а ты ведь уже не вольна
Душе запретить потаенную слежку и сверку:
Смотри-ка: чуть станет мне плохо — и тотчас она
Закатит глаза и повалится лапками кверху.
Вот странно!
А это не странно, а это — силок.
Подкинутый искус душе — примерять парадигму,
Вот так Анна Павлова долго глядит на цветок
И вдруг произносит "Умрет он — я тоже погибну".
И все, и капкан. Паутина уже напряглась,
И сила слепая незримые тянет тенета:
Меж танцем и цветом налажена прочная связь,
И время цветка направляет пуанты полета.
А если душа потаенна, добра и нежна,
Тем больше найдется охотников смять, поживиться,