Марина Хлебникова - Проверка слуха

Каждую ночь мне снится:
точкой внизу Земля…
Верю, была синица
вестницей журавля!

Спасибо за недоверье —
хоть соли и съеден пуд,
но общим аршином меря,
вы скорый свершили суд…

Но если вот также круто
пойдёт под удар другой,
вы дайте ему минуту,
чтоб сердце прикрыть рукой…

Сладкое, горькое — всё перемешано,
чёрное, белое, зимнее, вешнее…
Всё разделить — это дело неспешное:
зимнее — к зимнему, вешнее — к вешнему.
Только вот чёрное с белым не делится,
а ведь казалось — такая безделица!
Чёрная радость, белая скука,
зависть, и та не всегда чернорука!
Чёрные мысли, белые чётки —
образ неясный, размытый, нечёткий…
Чёрное счастье, белое горе —
Чёрное море… Белое море…
Неоднозначность любого ответа —
мир в разноцветной обертке конфетной.
Краски разбрызганы, смешаны, слиты,
монокристалльны и монолитны…
Чёрного нет, белого нет —
это и есть чёрно-белый наш свет!

«Ты мальчик или девочка? —
к ребенку пристают. —
Не Лёнечка, а Леночка!»
И яблочко дают.
Глядит малыш доверчиво
На дядь до потолка —
Ведь мальчик или девочка
Не знает он пока!

Живем и любим, не спеша —
Кто во грехе, кто в мелком блуде…
Парализована душа,
А значит, и стихов не будет…

Здесь спорили о сути бытия:
«Что этот мир? Что в этом мире я? —
ораторствовал некий гражданин. —
Вопрос не стоит порванных штанин!
Мир — это я, мой дом, моя семья!
Я — целый мир — надежда бытия!»
Да, безусловно, в каждом — целый мир,
Но в знаньях столько пятен, столько дыр,
Что не о сути ваших личных тщет
Мы говорим — о БЫТИИ ВООБЩЕ!
Есть мнение, что мир — простой бульон,
Природой сделан, был и будет он,
А потому, хлебайте, мол, супец —
Начало мира есть его конец!
Кричал горячий юный голосок:
«До истины, быть может, волосок,
А может, просто есть другой отсчёт,
Где время не по-нашему течёт,
А может, мы — пробирка с мелюзгой,
И нами управляет мир другой!»
Чем кончится научный этот спор
Мы разгадать не можем до сих пор —
Биолог юный, альтруист и сноб,
Пробирку взял, настроил микроскоп,
Взглянул, вздохнул, подвинулся к весам
И бормотнув, «совсем негодный штамм!..» —
Взболтал пробирку, вымолвил: «На кой!»,
И вылил в умывальник под рукой,
И ус меланхолично теребя,
Подумал: «Что есть мир? И что в нем я?..»

И снова я играю в компромисс,
опять колдуют призрачные тени,
и снова уплывает главный приз,
разбитый о размытость и сомненья.

И безнадёжность возведя в квадрат,
в котором сторона равна утрате,
по чьей-то воле сотый раз подряд
ряжусь, ряжусь в чужое чьё-то платье…

А платье жмёт, и жест — пустой декор,
в завязках и крючках завязли годы…
Пусть мир — театр, пусть каждый в нем — актёр,
но так обидны съёмки в эпизоде!..

Нам тесно в словах —
мы устало уходим от них,
и в разных углах
остаемся опять «при своих».

Нам тесно в молчаньи,
и снова мы воду толчём,
и старую дверь
открываем всё тем же ключом

Всё дело в замке —
так нам кажется, раз! — и войдём!
Но дверь на крючке,
и за дверью не то, что мы ждём…

День догорает — мутно, бескрыло…
День догорает — так безнадёжно…
Где это было? С кем это было?
Сколько повторов в жизни возможно?

Всё повторялось, всё пережито —
кем-то, когда-то, в общем и целом —
так же по ребрам била копытом
подлость, снимая с чести проценты,

Дружеский вексель с правды сканючив,
стригла купоны, ярко наглела,
в спину пинала — дай только случай!
И процветала, и не добрела!

День догорает — выцветший снимок…
Тянется вечер тенью безвольной…
Быть бы мудрее — всё объяснимо…
В общем — конечно. В частностях — больно.

Постыден акт холодного ума
с крупинками гашишных возбуждений —
три маковых зерна и вырожденье:
Верлен — верлибр — верхушки — Хохлома!
Макайте хлеб в раствор адреналина,
хватайте жизнь за острые рога:
была Яга, а стала — Магдалина,
лишь шаг шагни от «деге–» до Дега.
И минус — корабли в отсчёт обратный
кузнечиков крошащийся хитин
несут как чек, отбитый для оплаты
каких-то непонятных каватин.
И меряя извилины линейкой,
ты давишь иронический смешок:
юродивый несет свою копейку
в пустой благотворительный горшок…
Над оловянной крашеной эстрадой
кружится порошковая зима…
О, ради Бога! Кришны! Беса ради!
Куда тебя заносит, Хохлома?!

Мы подковали море и подкову
Прибили пирсом к грязи берегов…
Последний краб запряг конька морского
И был таков.

Он жаждет порядка —
обмеров и тестов.
Он гладит любовно
коричневый китель.
Простите, Бетховен,
и Пушкин — простите,
но вам на земле
не отводит он места:
вы глухи, герр Людвиг,
а вы, Сан Сергеич,
имели несчастье
болеть аневризмой…
Он жаждет давать
разрешение людям
себя продолжать —
пережевок фашизма
железно уверен,
что сам полноценен,
не нужен ему ни Ван Гог,
ни аптека!
Проснитесь! Спектакль
на внутренней сцене!
В последнюю четверть
двадцатого века.

Не под сенью парнасских олив
возлежу — это всё разговоры,
я — тот камень, с которым Сизиф
обречен подниматься на гору,

я сама этот камень творю
каждый день из словесного хлама
и себе этот камень дарю,
как ослица — упрямо,

и просеяв слова, как муку,
с каждым разом всё круче,
я на горку себя волоку —
на вершину, где тучи

будто тряпки висят на камнях
равнодушных и вечных…
Что же снова толкает меня
в этот путь бесконечный?

Может, память натруженных ног,
может, нрав круторогий?
Может то, что следы от дорог —
это тоже — дороги.

Кто идет за тобой —
человек или тень?..
Старый пес на больных
подагрических лапах?..
Или это тревожит
отравленный запах,
ветерок от акаций,
досужая лень,
породившая страхи
на темной аллее —
оттого, что одна,
оттого, что не смея
оглянуться назад,
принимаешь за шаг
шорох листьев
и собственных жилок биенье…
Листья шепчут своё…
Травы прячут коренья…
Псы спешат на помойки…
За что тебя так?