Расул Гамзатов - Берегите матерей!

«Слез моих ты жаждал, враг!
Но тебя спалит мой гнев!
С неба шлешь огонь, злодей.
Смерть полям и селам шлешь,
Но от мести сыновей,
Душегуб, ты не уйдешь!»

Терпения и кротости царица,
Кто силу гнева робкой лани дал?
Нежнейших в мире песен мастерица,
Откуда в голосе твоем металл?

…Подумать! Грамоте не обучали
Горянок старых — наших матерей,
Но в дни народной скорби и печали
Они предстали мудрецов мудрей.

О матери! Красавицы ущелий!
Достойно лик ваш не запечатлен,
Ни Рафаэли и ни Боттичелли
Не возвели горянок в сан мадонн.

Хоть ваши очи — два потока света
И благороден смуглых щек овал.
Нигде в музеях вашего портрета
Я не встречал… А где я не бывал!

Вам служат рамой горы снеговые.
Ваш колорит — рассвета колдовство.
О Моны Лизы наши, о Марии,
Вы ждете Леонардо своего!

Что знает мир большой о нашей маме,
Хоть скромных подвигов ее не счесть?
Какой художник
красками, словами
Ее опишет и воздаст ей честь?

Мама! На душе — тяжелый гнет,
Жжет меня раскаянье и давит.
С каждым часом боль моя растет —
Никогда, наверно, не оставит.

Мама! В ночь мучительную ту
Я, твой сын, с тобою не был рядом.
Тщетно ты меня искала взглядом,
Уходя во тьму и немоту.

Облегчить твоих не смог я мук,
Долг последний свой не отдал маме
И не смыл горячими слезами
Стужи я с твоих усталых рук.

И не я в февральскую метель
Провожал тебя в твой путь прощальный:
Был тогда я на чужбине дальней,
От тебя за тридевять земель.

Уезжал, а ты сказала мне:
— Что ж, лети!.. Но к отчему порогу
Воротись, постранствовав немного…
В жизни, сын, почти как на войне:

Так же бьют они жестоко — пули,
И всех раньше — старых матерей…
Что ж, лети!.. Но прилетай скорей!
Помни, я скучаю о Расуле.

…На душе моей — жестокий гнет.
Сердце словно иглы искололи.
Ночь от ночи боль моя растет…
Ох, не дай вам бог подобной боли!

Вот так все это и случилось, мама.
Нет, оправдаться я и не берусь!
Февраль. Я — в Хиросиме, Фудзияма
Сверканьем льда похожа на Эльбрус.

Я — в городе, где на печальном сборе
Все горе мира ныне собралось,
Я — в Хиросиме, в эпицентре горя.
Тут смертью все пропитано насквозь.

Как все, и я знавал страданье тоже:
Оплакал братьев, хоронил отца.
Но боль ослабнет раньше или позже,
Лишь боли Хиросимы нет конца.

Тут воздух самый скорбный на планете,
Тут потускнел от пепла солнца диск…
О девочка! О скорбный обелиск,
Тебя журавлик не спасет от смерти…

Хотя б он в небо поднялся, летя,
Страдания твои — неисцелимы.
Японочка, несчастное дитя
Мишени всех несчастий — Хиросимы!..

Сюда, на мировое пепелище,
И мы цветы с Кавказа привезли.
В холме, который вырос на кладбище,
И дагестанской горстка есть земли.

Война людей косила без пощады,
На здешнем пепле — тысячи камней.
Но обожженный камень Сталинграда
К нему приник всех ближе, всех тесней.

Толпа безмолвна. А над ней, взлетая,
Так неуместно праздничны, пестры
Лиловой, белой, красно-синей стаей
Качаются воздушные шары.

— Что это значит? — я спросил несмело.
— Эмблема смерти, — раздалось в ответ.
— Шары цветные — жертвы прошлых лет,
А знак недавней смерти — шарик белый…

В любой душе — своих страданий повесть.
Все ж заживляет раны человек,
Но если ранена у мира совесть —
Она уже не заживет вовек!

О Хиросима! Памятник зловещий!
Сто тысяч жизней оборвал вдруг взрыв,
И люди стали тенями…
Но вещи
Живут, в обломках ужас закрепив.

Останки обгорелого рояля
Как будто шепчут: «Песня умерла».
Часы в тот миг остановились, встали:
Прервалось Время под ударом Зла.

…Средь поля — колокол огромный.
Он
Оповещает речью колокольной
О каждой смерти.
Грозный, мерный звон
Сложился в песню у меня невольно:

Из меди густой,
Из свинца он отлит.
Покрыт серебром
И над миром гудит.

Гудит его медь,
Звенит его медь,
Когда возвещает
Он чью-нибудь смерть.

Но голос печали
С величьем Добра
Связует сияющий
Блеск серебра.

Он мрак разрывает,
Как взрыв, на куски,
Велит нам, оставшимся,
Жить по-людски.

Чтоб прочь откололось
Все злое как есть,
Он славит, тот голос,
И смелость, и честь.

Тот колокол правде
Сулит торжество,
И все колокольчики —
Дети его…

Один из них — вестник
Находок и бед.
Товарищ, ровесник —
Повел меня вслед.

Я помню веселый,
Заливистый звон.
В аульскую школу
Позвал меня он.

И новые страны,
И край мой родной,
Моря, океаны
Явил предо мной.

Зовет он куда-то,
Как встарь, и теперь —
Успехов глашатай,
Свидетель потерь.

И с ним, как бывало,
Сливаясь душой,
Я — колокол малый —
Бью нынче в большой.

В тот самый, что здесь,
В Хиросиме, стоит —
Из горя людского
И гнева отлит…

Разносится далеко мерный звон,
У всех живущих память пробуждая.
И я в тот страшный день перенесен,
Когда явилась миру воля зля…

Я вижу, вижу как по небу мчится
Неотвратимая «Энола Гей»…
Какой безумец смертоносной птице
Дал имя матери своей?!

Летит она, проклятая «Энола»…
Часов еще не оборвался ход.
Щебечут дети, собираясь в школу,
Никто еще не знает, что их ждет…

Когда б вмешаться в это нам бы, мне бы!..
Но нет!
И стонет колокола медь,
И тщетно журавля пускает в небо
Японочка, пред тем как умереть!..

Гремит о стенки колокола молот,
Как будто медь пытаясь расколоть…
И душу жуткий сковывает холод.
Я вижу: тени обретают плоть.

Они летят толпой неисчислимой.
Как туча в бурю, этот сонм летит.
И здесь не только жертвы Хиросимы —
Все, все, кто был казнен, кто был убит.

Я вижу, как шатаются надгробья
В полях Европы, в Азии моей.
Встают все те, кто был расстрелян в злобе,
Кто был затравлен псами палачей.