Расул Гамзатов - Берегите матерей!

Кто в пепел превращен был иноземцем,
Бездумно выполняющим приказ.
Сквозь проволоку на меня Освенцим
Глядит всей мукою голодных глаз.

И ветер воет, над землей колыша
Повешенных. Он снегом их замел…
О Белоруссия… Я снова слышу
Колокола твоих сожженных сел!

И грохот Бухенвальдского набата
Прибоем поднимается вдали.
Я вижу: два моих убитых брата
Встают, словно живые, из земли…

И вот они взмахнув крылами, в сини
Плывут, белеют с тучей наравне…
Вот здесь, в многострадальной Хиросиме,
Сложилась, мама, эта песнь во мне:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей».

Я эту песню написал, родная,
Еще не зная горя сироты.
Я написал ее, еще не зная,
Что в стае журавлей летишь и ты;

Что к боли Хиросимы приобщиться
Пришлось мне безраздельно в этот миг,
Что всем смятеньем тайных чувств своих
Я, Хиросима, стал твоей частицей!..

А надо мной, кружась на нитке тонкой,
Уже качался легкий белый шар;
Тогда же утром старая японка
Вручила мне печальный этот дар.

Заплакала… «Не обо мне ли плачет?» —
Подумал я, в волненье чуть дыша.
«Скажите мне, что ваш подарок значит?»
«Ты знаешь сам», — ответила душа.

…Я сжал в руке квадратик телеграммы.
И задрожал и прочитал едва,
И до сознанья не дошли слова…
Но сердце поняло:
«Нет больше мамы».

В городе, что так от нас далек,
Я успел купить подарок маме:
Пестроцветный шелковый платок,
Вышитый искусными руками.

Посредине — спелых вишен гроздь,
Алая и вместе — золотая.
По углам, как точки желтых звезд,
Журавлей стремительная стая.

Вишни мне сказали в скорбный час:
— Для кого нам рдеть свежо и ярко? —
Журавли курлычут: — Здесь у нас
Ей не нужно твоего подарка.

Ты вернешься… Но тебя встречать
Мама не поднимется на крышу.
— Здравствуй, сын! — не скажет больше мать,
Мамин голос снегопада тише.

Ты любил ее от всей души,
Не всегда спешил домой, быть может…
А теперь — спеши иль не спеши —
Уж ничто ее не потревожит.

Вышей хоть сто тысяч журавлей —
Не увидеть ей родного крова.
Ты помочь ничем не в силах ей,
Вечный странник, путник непутевый!

Дагестан твой от тебя далек.
Дома там все жители аула
Нынче отдают последний долг
Той, что ночью смертным сном уснула.

Снег пушистый февраля, кружась,
Ищет маму, ищет — не находит.
Снег пушистый февраля, ложась,
Шепчет: «Где Расул?.. По свету бродит?»

Настежь окна. Кажется, погас
В мире свет. И не прерваться ночи.
Ждут тебя уже который час
Старики, присевши у обочин.

Мама в доме тоже ждет тебя
В горестном своем наряде белом.
Слышишь? Плачет вся родня, скорбя,
Причитает над недвижным телом.

Кладбище. Как перья белых птах,
Снег летит в разрытую могилу.
И рукой молящей — в головах —
Камень…
Мама, ты о чем молила?

Бросили могильщики копать,
Смотрят на дорогу, ждут кого-то.
Нет, пуста дорога! Снег да гладь…
Вновь они берутся за работу.

Заступы железные сильней
Застучали в тишине погоста.
Вышел самый старый из друзей
И сказал торжественно и просто:

— Спи, горянка!..
Ты всегда была,
Как родник — прозрачна и светла.
Ты в трудах детей своих взрастила,
Отдала последние им силы,
Всю любовь, все сердце отдала
И свершила материнский долг —
Самый высший в мире… —
Старец смолк.

Чем облегчить мне тоску свою?!
Молот схватил я. В колокол бью.

Что ни удар — моя скорбь лютей…
Здесь, в Хиросиме, — царство смертей.

Смертью одной удивить нельзя,
И далеко от меня — друзья!

Здесь не поймут моего языка.
Боль моя кажется здесь мелка.

Тяжко гудит и рокочет медь.
Горько и страшно осиротеть.

Пусть даже прожил ты много лет,
Пусть многоопытен ты и сед!

Мамы не стало. Мама ушла…
И, надрываясь, колокола

Плачут об этом, гудят, гремят…
Эту тягчайшую из утрат

Трудно снести на своей стороне,
А на чужбине тяжко вдвойне.

Злая боль берет меня в тиски.
Ни на миг мне не дает отсрочки.
Трудно!
Совладать ли одиночке
С этим тяжким приступом тоски?!

Средь чужих, от родины далече
Я молчу, от горести чуть жив…
Кто же руки положил на плечи,
Душу мне участьем облегчив?..

С ласковым упреком шепчет кто-то:
— Разве ты — один?.. Кругом взгляни!
Хиросимы горькие сироты
Говорят:
«Нам боль твоя сродни!»

Смотрит добрым материнским взглядом
Та, что белый шар дала тебе.
И больные, в госпитале рядом,
Все сочувствуют твоей судьбе.

Вот к тебе подходит огорченный,
Что-то торопясь тебе сказать,
Незнакомец… Он — из Барселоны.
На глазах его убили мать…

— Пусть далеко друг от друга страны.
Но сегодня вас поймет любой. —
Рядом встал поэт из Пакистана:
— Не печалься, брат мой. Я — с тобой!

— Я — афганистанец. В вашем крае
Побывать пока что я не мог.
Но сегодня глаз не осушаю:
Мама — наших радостей исток!

— Дагестана я не знаю тоже.
Я — из Конго. Я — лицом черна.
Но, каков бы ни был цвет у кожи,
Мать как жизнь. Она для всех одна.

— Я — ирландец. Зелено все лето.
Как в стране у вас, у нас вокруг,
Но сегодня в черное одета
И моя Ирландия, мой друг!..

Разные по языку и вере,
Все мы — чьи-то дочери, сыны…
Всем понятна боль такой потери,
Отовсюду голоса слышны.

Вижу: в каждом сердце состраданье
Порождает горестная весть.
Польские ко мне подходят пани,
Мсье французы… Всех не перечесть!

Греки, чехи, негры, итальянцы…
Все, однако, отступить должны:
Приближаются ко мне посланцы
Из России, из моей страны.

Женщины подходят пожилые,
Маму не видавшие мою.
И сегодня в их чертах впервые
Мамины черты я узнаю.

Точно всеми ты была любима,
Каждый горем искренне убит…
И сдается мне: вся Хиросима
О горянке-матери скорбит!

Колокол рокочет. Голос медный
Раз по разу гуще и грустней.
Словно бы над прахом мамы бедной
Он звонит… Да, он звонит по ней!