Илья Сельвинский - Стихи

Девчонка! Но она в себе таит

Историю всей жизни на земле.

Сначала пена океана

Пузырится по-виногражьи в ней.

Проходит месяц. (Миллионы лет!)

Из пены этой в жабрах и хвосте

Выплескивается морской конек,

А из него рыбина. Хвост и жабры

Затем растаяли. (Четвертый месяц.)

На рыбе появился рыжий мех

И руки.

Их четыре.

Шимпанзе

Уютно подобрал их под себя

И философски думает во сне,

Быть может, о дальнейших превращеньях.

И вдруг весь мир со звездами, с огнями,

Все двери, потолок, очки в халатах

Низринулись в какую-то слепую,

Бесстыжую, правековую боль.

Вся пена океана, рыбы, звери,

Рыдая и рыча, рвались на волю

Из водяного пузыря. Летели

За эрой эра, за тысячелетьем

Тысячелетие, пока будильник

В дежурке не протренькал шесть часов.

И вот девчонке нянюшка подносит

Спеленатый калачик.

Та глядит:

Зачем всё это? Что это?

Но тут

Всемирная горячая волна

Подкатывает к сердцу. И девчонка

Уже смеется материнским смехом:

"Так вот кто жил во мне мильоны лет,

Толкался, недовольничал! Так вот кто!"

Уже давно остались позади

Мужские поцелуи. В этой ласке

Звучал всего лишь маленький прелюд

К эпической поэме материнства,

И мы, с каким-то робким ощущеньем

Мужской своей ничтожности, глядим

На эту матерь с куклою-матрешкой,

Шепча невольно каждый про себя:

"Какое в женщине богатство!"

1928

Илья Сельвинский. Избранные произведения.

Библиотека поэта (Большая серия).

Ленинград: Советский писатель, 1972.

Имя ее вкраплено в набор — "социализм",

Фамилия рифмуется со словом "революция".

Этой шарадой

начинается Лиза

Лютце.

Теперь разведем цветной порошок

И возьмемся за кисти, урча и блаженствуя.

Сначала

всё

идет

хорошо —

Она необычайно женственна:

Просторные плечи и тесные бедра

При некой такой звериности взора

Привили ей стиль вызывающе-бодрый,

Стиль юноши-боксера.

Надменно идет она в сплетне зудящей,

Но яд

не пристанет

к шотландской

колетке:

Взглянешь на черно-белые клетки —

"Шах королеве!" — одна лишь задача.

Пятном Ренуара сквозит ее шея,

Зубы — реклама эмалям Лиможа...

Уж как хороша! А всё хорошеет,

Хорошеет — ну просто уняться не может.

Такие — явленье антисоциальное.

Осветив глазом в бликах стальных,

Они, запираясь на ночь в спальне,

Делают нищими всех остальных;

Их красота —

разоружает...

Бумажным змеем уходит, увы,

Над белокурым ее урожаем

Кодекс

законов

о любви.

Человек-стервец обожает счастье.

Он тянется к нему, как резиновая нить,

Пока не порвется. Но каждой частью

Снова станет тянуться и ныть.

Будет ли то попик вегетарьянской секты,

Вождь травоядных по городу Орлу,

Будет ли замзав какой-нибудь подсекции

Утилизации яичных скорлуп,

Будет ли поэт субботних приложений,

"Коммунхозную правду" сосущий за двух

(Я выбрал людей,

по существу

Не имеющих к поэзии прямого приложенья,

Больше того: иметь не обязанных,

Наконец обязанных не иметь!), —

И вдруг

эскизной

прически

медь,

Начищенная, как в праздник!

И вы, замзав, уже мягче правите,

И мораль травоеда не так уж строга,

И даже в самой "Коммунхозной правде"

Вспыхивает вдруг золотая строка.

Любая деваха при ней — урод,

Таких нельзя держать без учета.

Увидишь такую — и сводит рот.

И хочется просто стонать безотчетно.

Такая. Должна. Сидеть. В зоопарке.

(Пусть даже кричат, что тут —

выдвиженщина!)

И шесть или восемь часов перепархивать

В клетке с хищной надписью: "Женщина",

Чтоб каждый из нас на восходе дня,

Преподнеся ей бессонные ночи,

Мог бы спросить: "Любишь меня?"

И каждому отвечалось бы: "Очень".

И вы, излюбленный ею вы,

Уходите в недра контор и фабрик,

Но целые сутки будет в крови

Любовь топорщить звездные жабры.

Шучу, конечно. Да дело не в том.

Кто хоть раз услыхал свое имя,

Вызвоненное этим ртом,

Этими зубами в уличном интиме...

Русые брови лихого залета

Такой широты, что взглянешь — и дрожь!

Тело, покрытое позолотой,

Напоминает золотой дождь,

Тело, окрашенное легкой и маркой

Пылью бабочек, жарких как сон,

Тело точно почтовая марка

С каких-то огромней Канопуса солнц.

Вот тут и броди, и кури, и сетуй,

Давай себе слово, зарок, обет,

Автоматически жуй газету

И машинально читай обед.

И вдруг увидишь ее двою...

Да что сестру? Ее дедушку! Мопса!

И пластырем ляжет на рану твою

Почтовая марка с Канопуса.

И всё ж не помогут ни стрижка кузины,

К сходству которой ты тверд, как бетон,

Ни русые брови какой-нибудь Зины,

Ни зубы этой, ни губы той —

Что в них женского? Самая малость.

Но Лиза сквозь них проступала, смеясь,

Тут женское к женственному подымалось,

Как уголь кристаллизовался в алмаз.

Но что, если этот алмаз не твой?

Если курок против сердца взведен?

Если культурье твое естество

Воет под окнами белым медведем?

Этот вопрос я поднял не зря.

Наука без действенной цели — болото.

Ведь ежели

от груза

мочевого пузыря

Зависит сновидение полета,

То требую хотя бы к будущей весне

Прямого ответа без всякой водицы:

С какими еще пузырями водиться,

Чтоб Лизу мою увидать во сне?

Шучу. Шучу. Да дело не в том.

Кто хоть однажды слыхал свое имя,

Так... мимоходом... ходом мимо

Вызвоненное этим ртом...

Она была вылита из стекла.

Об нее разбивались жемчужины смеха.

Слеза твоя бы по ней стекла,

Как по графину: соленою змейкой,

Горечь и кровь скатились по ней бы,

Не замутив водяные тона.

Если есть ангелы — это она:

Она была безразлична, как небо.

Сегодня рыдай, тоскою терзаемый,

Завтра повизгивай от умор —

Она,

как будто

из трюмо,

Оправит тебя драгоценными глазами.

Она... Но передашь ее меркой ли

Милых слов: "подруга", "жена"?

Она

была

похожа

на

Собственное отражение в зеркале.

Кто не страдал, не умеет любить.

Лиза же, как на статистике Дания,-

Рай молока и шоколада, а не быт:

Полное отсутствие страдания.

В "социализм" ее вкраплено имя,

Фамилия рифмуется со словом "революция".

О, если бы душой была связана с ними

Лиза Лютце!

1929

Илья Сельвинский. Избранные произведения.

Библиотека поэта (Большая серия).

Ленинград: Советский писатель, 1972.

Был я однажды счастливым:

Газеты меня возносили.

Звон с золотым отливом

Плыл обо мне по России.

Так это длилось и длилось,