Андрей Шацков - Осенняя женщина (сборник стихотворений)

Я уйду по Рузскому шоссе

После расставанья на рассвете.

Солнца золотой карась – в лозе

Рвет тумана утренние сети.

Я пойду без тяжести в груди

К нежно розовеющему храму.

На реке ушкуйники лодьи

Из варягов в греки плавят, знамо.

Чуден благовеста ранний час,

Встреченный побудкой петушиной.

Семеренкой в Яблоневый Спас

Покатилось лето под вершину.

Скоро кликнет осень Алконост,

Спрятавшись за кроны вековые.

И дорогой этой на погост

Повезут отрубленные выи

Тех колосьев, что сейчас в росе,

Как отряд бойцов в кольчужной стали…

Я уйду по Рузскому шоссе

В зимние, нехоженые дали.

Шепчи мое имя, молись.

Я – молнией битое древо.

Развилка, уведшая влево.

Капканом отмеченный лис.

Шепчи мое имя, молись.

Застынь перед ликом иконным.

Я – пеший в нашествии конном.

Я – в черепа чаше кумыс.

Шепчи мое имя, молись.

Под крестоандреевским стягом

Есть место певцам и бродягам.

Им ведом грядущего смысл.

Шепчи мое имя, молись.

Ты станешь моим оберегом,

Опарою пашни под снегом,

Строкою, упавшей на лист.

Шепчи мое имя, молись!

И будет предвечная болесть России

Болотным туманом ползти по земле,

И будут ее соловьи и мессии

Лежать на снегу иль болтаться в петле.

Марина Ивановна! Свят твой жеребий

И, словно звезда Вифлеема, высок.

Но узкой петлею затянется гребень

Елабужских вечнозеленых лесов.

Пребудет не скоро признанья награда,

Пребудет не скоро любовь на века.

А что остается? Кладбище, ограда

Кирпичного камня да Кама-река,

Да звон колокольный, густой

и умильный,

С вершин церковей сорока-сороков,

Да старые сосны, да камень могильный,

Да медная горстка людских пятаков.

А больше не надо, а больше не требуй.

Стою на юру средь сухих повилик.

Марина Ивановна! Темен твой жребий.

Марина Ивановна! Светел твой лик.

А дни все короче, все шире река

И рыба в залитые пожни теснится.

И белая ночь, как стакан молока,

Разлитый июнем – во сне не приснится.

Приземистый храм молчалив и суров.

Ошую – леса, одесную – болота.

Две вскинутых башни грозящих перстов

Закрыли в чудскую равнину ворота.

Все свечи сожгу перед ликом твоим,

Мой ангел-хранитель, забывший

о встрече.

Кому мы сегодня поминки творим,

Рябин и калин красноперые свечи?

Но если меня сохранит талисман

На черной воде, на извилистой трассе,

Мы выпьем с тобою, речной капитан,

Бельмастый чухонец – Василий Тарасов.

О дно челнока громыхают шесты,

И ноги с похмелья танцуют, как буквы.

Желтеют, рыжеют, буреют листы,

И только алеют созвездия клюквы.

Все кончено. Вечный покой сентябрю.

Пустые леса молчаливы и гулки.

В дорожный мешок упакую зарю,

Чтоб каменных плит осветить переулки.

Стена, зеленая стена

Да клюквы алая пороша,

И небо выцветшего льна

Лучом зари стерню ерошит.

Очерчен жизни полукруг

Речной упругой тетивою.

Легла роса на мокрый луг.

Покой во всем… И нет покоя!

Колеблет свечка полумрак.

Дрова съедает огневица.

Тропа сползает в буерак.

Кричит в полях ночная птица.

И браги забродивший хмель

Манит с собой в леса и хляби,

Шепча, что на дворе – апрель,

А это северный сентябрь.

Пора, мой друг, виски белы,

И на поля ложится иней.

В последний раз – тесней столы,

Чтоб после никаких идиллий,

Чтоб не казался каждый куст

Порфирородную калиной,

Чтоб не раздался пальцев хруст

От трели песни соловьиной

И чтобы чувствовали мы,

Застыв над Долгою-рекою:

Над миром света власть и тьмы.

Покой во всем и нет покоя!

Под утро на солнце блистает

За ночь не растаявший лед.

Последняя ласточек стая

Готова в прощальный полет.

В лесном ленинградском починке,

Где слажен родительский дом,

Заочно справляют поминки,

Привычным живя чередом.

Усопший, ушедший, убитый?

Что делать, хоть плач, хоть не плачь,

На вешалке старой забытый

Синеет покойного плащ.

Калина кровавой рукою,

Запа?лит свечу за окном,

И чайкой над Долгой-рекою

Уносится память о нем.

А где-то в московской портьере

Запутался солнечный луч,

Скрипят приоткрытые двери —

Не нужен покойному ключ.

Пылится с закладкою книга,

На фото печаль в пол-лица,

И давит на плечи верига

Грехов и заветов отца.

При жизни своей непутевой

Он был бескорыстен и прост

И внукам своим двухметровый

Почти заповедовал рост.

Мне ночью неладное снится.

Мне жизнь начинать, как с листа.

И тянется в небо, как птица,

Процветшее древо креста.

Осенних бабочек полет,

Осенняя ночи подсветка…

По небу полночью плывет

Большой Медведицы виньетка.

В предощущенье этих мест

Я исписал полста тетрадей.

(В них реквием и манифест

Любви забытой, новой ради.)

И не скрывал незваных слез,

Которые в глазах застыли,

Когда проснулся средь берез

Вдали от ленинградской пыли.

На речке Долгой, что бежит

И где-то там впадает в Лугу,

Нас в небе коршун сторожит

И в струях ходит язь по кругу.

Мы с другом, верным мне, вдвоем

Опять над рифмами колдуем.

Спирт неразбавленный допьем,

Свечу последнюю задуем.

Шумят за речкой дерева,

Их листодер сердясь листает,

А в печке щелкают дрова,

Но горница твоя пустая.

И будет таять снег в горсти

Осенним зазимком постылым.

Печаль моя, прошу, прости

За все, что не было и было!

Поэта срезали свинцовые глаза,

Чтоб он упал на землю изумленно.

Он падал, а весенняя гроза

Играла марш на бубне небосклона.

Звенел апрель созвездьем зорь и вьюг.

Гремело небо траурным мотивом.

С бессильным взмахом исхудалых рук

Плыл человек в движенье некрасивом.

А та, к которой он дойти не смог

Всего лишь два иль три коротких шага,

Растаяла, как утренний дымок,

Забыв любви заветную присягу.

Как долго собирался туч нарыв

На землю первым ливнем хлынуть

в раже.

Она ушла, его приговорив на смерть,

Вослед не обернувшись даже.

И стук шагов был слышен на квартал,

А может быть, на целую планету,

Когда он имя горькое шептал

Перед концом,

как свойственно поэту.