Уистан Хью Оден - Избранные стихотворения

В «Икаре» Брейгеля, в гибельный миг,

Все равнодушны, пахарь — словно незрячий:

Наверно, он слышал всплеск и отчаянный крик,

Но для него это не было смертельною неудачей, —

Под солнцем белели ноги, уходя в зеленое лоно

Воды, а изящный корабль, с которого не могли

Не видеть, как мальчик падает с небосклона,

Был занят плаваньем, все дальше уплывал от земли…

Проснувшись на утро седьмого дня, огляделись,

Осторожно понюхали воздух, и тот, чья ноздря

Была самой чуткой, признал, что этого парня

Больше нет, — опасаются зря.

Травоядные, паразиты и хищники вели наблюденье,

Перелетные птицы поведали, возвратясь:

Как сгинул, — повсюду одни лишь воронки

И на пляжах чернеет мазутная грязь.

Везде железное крошево и руины —

Вот все, что осталось в память о том,

Чье рожденье на шестой день сделало

Ненужным временем то, что было потом.

Ну что ж, этот парень никогда не казался

Творением, которое было бы всех умней:

Ни изящества, ни разуменья в отличие

От рожденных в предшествующие пять дней.

Теперь все вернется в свое натуральное русло —

Его Наглейшество обратилось в бесплотную тень.

Наконец-то выглядит, как ему подобает,

День отдохновения — Седьмой День,

Самый прекрасный, счастливый и беззаботный…

Вот тут-то и грянул выстрел, как гром!

И вся субботняя белиберда пошла прахом,

И вместо Аркадии получился Содом:

Ибо тот, кого они создали, — этот парень

Не сгинул, а возвратился в их дни,

И был еще беспощаднее, чем он им казался,

Еще богоподобнее, чем полагали они.

Он был слугой — его не замечали,

Он тенью был людских страстей, тревог.

Но в нем, как ветер, пели все печали —

Вздыхали люди: это плачет бог!

А бога славят. И тщеславным стал он,

Стал почитать за песни сущий бред,

Рождавшийся в его уме усталом

Среди домашней суеты сует.

Поэзия не шла к нему, хоть плачь,

Теперь он изучал свои невзгоды

И безделушки гладкие строгал.

По городу бродил он, как палач,

Людей встречая, думал: вот уроды!

А если встречный злился, — убегал.

Я знаю: звездам в небесной мгле

Не важно, есть ли я на земле.

Может, и впрямь бесстрастность добрей,

Чем пристрастье людей и зверей.

Представьте, звезды влюбились бы в нас,

А мы бы на них не подняли глаз!

Скажу, никого и ничто не виня:

Пусть больше я люблю, чем меня.

И я, поклонник звезд и планет, —

Хотя до меня им и дела нет, —

Глядя на них сейчас, не скажу:

Без этой звезды я с ума схожу.

Если бы звезды настигла смерть, —

Оглядывая пустынную твердь,

Я бы свыкся с тем, что она нежива,

Хоть на это ушел бы не день и не два.

По мнению туристов, племя лимбо

На первый взгляд почти на нас похоже,

Жилища их практически опрятны,

Часы идут почти как наши, пища

Почти что аппетитна, но никто

И никогда не видел их детей.

В наречье лимбо, по сравненью с нашим,

Есть больше слов, где тонкие оттенки

Обозначают всякие «чуть-чуть,

Ни то ни се, почти что, что-то вроде,

Чуть больше или меньше, где-то рядом…».

В местоименьях лимбо нет лица.

В легендах лимбо рыцарь и дракон

Грозят друг другу саблей и клыками,

Промахиваясь лишь на волосок,

Смерть с юношей не свидится никак:

Она прошла чуть раньше, он чуть позже,

Кошель волшебный потерял владельца.

«Итак, — читаем мы в конце, — принцесса

И принц почти-что-все-еще женаты…»

Откуда, почему у них такая

Любовь к неточностям? Возможно, каждый

Из лимбо занят самопостиженьем?

А разве знаешь точно — кто ты есть?

Я сижу в ресторанчике

На Пятьдесят Второй

Улице, в тусклом свете

Гибнут надежды умников

Бесчестного десятилетия:

Волны злобы и страха

Плывут над светлой землей,

Над затемненной землей,

Поглощая личные жизни;

Тошнотворным запахом смерти

Оскорблен вечерний покой.

Точный ученый может

Взвесить все наши грехи

От лютеровских времен

До наших времен, когда

Европа сходит с ума;

Наглядно покажет он,

Из какой личинки возник

Неврастеничный кумир;

Мы знаем по школьным азам,

Кому причиняют зло,

Зло причиняет сам.

Уже изгой Фукидид

Знал все наборы слов

О демократии,

И все тиранов пути,

И прочий замшелый вздор,

Рассчитанный на мертвецов.

Он сумел рассказать,

Как знания гонят прочь,

Как входит в привычку боль,

И как смысл теряет закон.

И все предстоит опять!

В этот нейтральный воздух,

Где небоскребы всей

Своей высотой утверждают

Величье Простых Людей,

Радио тщетно вливает

Убогие оправдания.

Но можно ли долго жить

Мечтою о процветании,

Когда в окно сквозь стекло

Смотрит империализм

И международное зло?

Люди за стойкой стремятся

По заведенному жить:

Джаз должен вечно играть,

А лампы вечно светить.

На конференциях тщатся

Обставить мебелью доты,

Придать им сходство с жильем,

Чтобы мы, как бедные дети,

Боящиеся темноты,

Брели в проклятом лесу

И не знали, куда бредем.

Воинственная чепуха

Из уст Высоких Персон

В нашей крови жива,

Как первородный грех.

То, что как-то Нижинский

О Дягилеве сказал,

В общем верно для всех:

Каждое существо

Хочет не всех любить,

Скорее, наоборот, —

Чтобы все любили его.

Владельцы сезонных билетов,

Из консервативного мрака

Пробуждаясь к моральной жизни,

Клянутся себе поутру:

«Я буду верен жене,

И все пойдет по-иному».

Просыпаясь, вступают вояки

В навязанную игру.

Но кто поможет владыкам?

Кто заговорит за немого?

Кто скажет правду глухому?

Мне дарован язык,

Чтобы избавить от пут,

От романтической лжи

Мозг человека в толпе,

От лжи бессильных Властей,

Чьи здания небо скребут.

Нет никаких государств.

В одиночку не уцелеть.

Горе сравняло всех.

Выбор у нас один:

Любить или умереть.

В глупости и в ночи

Погряз беззащитный мир,

Мечутся азбукой Морзе,

Пляшут во тьме лучи —

Вершители и справедливцы

Шлют друг другу послания.

Я, как и все, порождение

Эроса и земли,

В отчаяньи всеотрицания, —

О если бы я сумел

Вспыхнуть огнем утверждения!

Этот мраморный монумент

воздвигнут за счет государства

в честь XC/07/M/378

Бюро статистики подтвердило снова,

Что он не судился, все данные говорят:

В современном смысле старомодного слова

Он праведник, внесший свой скромный вклад