Александр Кушнер - Стихотворения. Четыре десятилетия

Не насладился я речной водой зелёной.

Она так вспенена, а воздух так душист!

И ходит, слушая весёлый птичий свист,

Огромный пасечник в широкополой шляпе,

И сетка серая свисает, как батист,

Кавказской быть пчелой, все узелки ослабив.

Пускай жизнь прежняя забудется, сухим

Пленившись воздухом, летать путём слепым,

Вверяясь запахам томительным, роскошным.

Пчелой кавказской быть, и только горький дым,

Когда окуривают пчёл, повеет прошлым.

* * *

Л. Дубшану

Бессмертие – это когда за столом разговор

О ком-то заводят, и строчкой его дорожат,

И жалость лелеют, и жаркий шевелят позор,

И ложечкой чайной притушенный ад ворошат.

Из пепла вставай, перепачканный в саже, служи

Примером, все письма и все дневники раскрывай.

Так вот она, слава, земное бессмертье души,

Заставленный рюмками, скатертный, вышитый рай.

Не помнят, на сколько застёгнут ты пуговиц был,

На пять из шести? Так расстёгивай с дрожью все шесть.

А ежели что-то с трудом кое-как позабыл –

Напомнят, – на то документы архивные есть.

Как бабочка, ты на приветный огонь залетел.

Синеют ли губы на страшном нестрашном суде?

Затем ли писал по утрам и того ли хотел?

Не лучше ли тем, кто в ночной растворён темноте?

* * *

Мне весело, что Бакст, Нижинский, Бенуа

Могли себя найти на прустовской странице

Средь вымышленных лиц, где сложная канва

Ещё одной петлёй пленяет, – и смутиться

Той славы и молвы, что дали им на вход

В запутанный роман пожизненное право,

Как если б о себе подслушать пенье вод

И трав, расчёсанных налево и направо.

Представьте: кто-нибудь из них сидел, курил,

Читал четвёртый том и думал отложить – и

Как если б вдруг о нём в саду заговорил

Боярышник в цвету иль в туче небожитель.

О музыка, звучи! Танцовщик, раскружи

Свой вылепленный торс, о, живопись, не гасни!

Как весело снуют парижские стрижи!

Что путаней судьбы, что смерти безопасней?

* * *

Вот статуя в бронзе, отлитая по восковой

Модели, которой прообразом гипсовый слепок

Служил – с беломраморной, римской, отрытой в одной

Из вилл рядом с Тиволи, долго она под землёй

Лежала, и сон её был безмятежен и крепок.

А может быть, снился ей эллинский оригинал,

До нас не дошедший… Мы копию с копии сняли.

О ряд превращений! О бронзовый идол! Металл

Твой зелен и пасмурен. Я, вспоминая, устал,

А ты? Ещё помнишь о веке другом, матерьяле?

Ты всё ещё помнишь… А я, вспоминая, устал.

Мне видится детство, трамвай на Большом, инвалиды,

И в голосе диктора помню особый металл,

И помню, кем был я, и явственно слишком – кем стал,

Всё счастье, всё горе, весь стыд, всю любовь, все обиды.

Забыть бы хоть что-нибудь! Я ведь не прежний, не тот.

К тому отношения вовсе уже не имею.

О, сколько слоёв на мне, сколько эпох, – и берёт

Судьба меня в руки, и снова скоблит, и скребёт,

И плавит, и лепит, и даже чуть-чуть бронзовею.

* * *

Поэзия – явление иной,

Прекрасной жизни где-то по соседству

С привычной нам, земной.

Присмотримся же к призрачному средству

Попасть туда, попробуем прочесть

Стихотворенье с тем расчётом,

Чтобы почувствовать: и правда, что-то есть

За тем трёхсложником, за этим поворотом.

Вот рай, пропитанный звучаньем и тоской,

Не рай, так подступы к нему, периферия

Той дивной местности, той почвы колдовской,

Где сердцу пятая откроется стихия.

Там дуб поёт.

Там море с пеною, а кажется, что с пеньем

Крадётся к берегу, там жизнь, как звук, растёт,

А смерть отогнана, с глухим поползновеньем.

* * *

В полуплаще, одна из аонид –

Иль это платье так на ней сидит? –

В полуплюще, и лавр по ней змеится,

«Я – чистая условность, – говорит, –

И нет меня», – и на диван садится.

Ей нравится, во-первых, телефон:

Не позвонить ли, думает, подружке?

И вид в окне, и Смольнинский район,

И тополей кипящие верхушки.

Каким я древним делом занят! Что ж

Всё вслушиваюсь, как бы поновее

Сказать о том, как этот мир хорош?

И плох, и чужд, и нет его роднее!

А дева к уху трубку поднесла

И диск вращает пальчиком отбитым.

Верти, верти. Не меньше в мире зла,

Чем было в нём, когда в него внесла

Ты дивный плач по храбрым и убитым.

Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как

Сказать нельзя – на том конце цепочки

Нас не простят укутанный во мрак

Гомер, Алкей, Катулл, Гораций Флакк,

Расслышать нас встающий на носочки.

* * *

В Италию я не поехал так же,

Как за два года до того меня

Во Францию, подумав, не пустили,

Поскольку провокации возможны,

И в Англию поехали другие

Писатели. Италия, прощай!

Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу,

Завёрнутая в летнюю жару,

С клочком земли, засаженным цветами,

И полуразвалившимся жильём,

Каналами изрезанная сплошь.

Ты снилась мне, Венеция, по Манну,

С мертвеющим на пляже Ашенбахом

И смертью, образ мальчика принявшей.

С каналами? С каналами, мой друг.

Подмочены мои анкеты; где-то

Не то сказал; мои знакомства что-то

Не так чисты, чтоб не бросалось это

В глаза кому-то; трудная работа

У комитета. Башня в древней Пизе

Без нас благополучно упадет.

Достану с полки блоковские письма:

Флоренция, Милан, девятый год.

Италия ему внушила чувства,

Которые не вытащишь на свет:

Прогнило всё. Он любит лишь искусство,

Детей и смерть. России ж вовсе нет

И не было. И вообще Россия –

Лирическая лишь величина.

Товарищ Блок, писать такие письма,

В такое время, маме, накануне

Таких событий… Вам и невдомёк,

В какой стране прекрасной вы живёте!

Каких ещё нам надо объяснений

Неотразимых, в случае отказа:

Из-за таких, как вы, теперь на Запад

Я не пускал бы сам таких, как мы.

Италия, прощай!

В воображенье

Ты ещё лучше: многое теряет

Предмет любви в глазах от приближенья

К нему; пусть он, как облако, пленяет

На горизонте; близость ненадёжна

И разрушает образ, и убого

Осуществленье. То, что невозможно,

Внушает страсть. Италия, прости!

Я не увижу знаменитой башни,

Что, в сущности, такая же потеря,

Как не увидеть знаменитой Федры.

А в Магадан не хочешь? Не хочу.

Я в Вырицу поеду, там в тенёчке,

Такой сквозняк, и перелески щедры

На лютики, подснежники, листочки,

Которыми я рану залечу.

А те, кто был в Италии, кого

Туда пустили, смотрят виновато,

Стыдясь сказать с решительностью Фета:

«Италия, ты сердцу солгала».

Иль говорят застенчиво, какие

На перекрёстках топчутся красотки.

Иль вспоминают стены Колизея

И Перуджино… эти хуже всех.

Есть и такие: охают полгода

Или вздыхают – толку не добиться.