Леонид Трефолев - Собрание сочинений

Тихо в тюрьме. Понемногу
Смолкнули говор и плач.
Ходит один по острогу
С мрачною думой палач.
Завтра он страшное дело
Ловко, законно свершит;
Сделает… мертвое тело,
Душу одну… порешит.
Петля пеньковая свита
Опытной, твердой рукой,
Рвать — не порвешь: знаменита
Англия крепкой пенькой.
Сшит и _колпак погребальный_…
Как хорошо полотно!
Женщиной бедной, печальной
Ткалось с любовью оно;
Детям оно бы годилось,
Белое, словно снежок,
Но в кабачке очутилось
Вскоре за батькин должок.
Там англичанин, заплечный
Мастер; буянил и пил;
Труд горемыки сердечной
Он за бесценок купил.
Дюжины три иль четыре
Он накроил _колпаков_
Разных — и _у_же, и шире —
Для удалых бедняков.
Все колпаки — на исходе,
Только в запасе один;
Завтра умрет при народе
В нем наш герой-палладин.
Кто он?.. Не в имени дело;
Имя его — ни при чем;
Будет лишь сделано "тело"
Нашим врагом-палачом.

Как эту ночь _он_ вын_о_сит,
Как пред холодной толпой
Взор равнодушный он бросит
Или безумно-тупой,
Как в содроганьях повиснет,
Затрепетав, словно лист? —
Все разузнает и тиснет
Мигом статью журналист.
Может быть, к ней он прибавит
С едкой сатирою так:
"Ловко палач этот давит,
Ловко он рядит в колпак!
Скоро ли выйдет из моды
Страшный, проклятый убор?
Скоро ли бросят народы
Петлю, свинец и топор?"

По кремнистому берегу Волги-реки,
Надрываясь, идут бурлаки.
Тяжело им, на каждом шагу устают
И "Дубинушку" тихо поют.
Хоть бы дождь оросил, хоть бы выпала тень
В этот жаркий, безоблачный день!
Все бы легче народу неволю терпеть,
Все бы легче "Дубинушку" петь.

"Ой, дубинушка, ухнем!" И ухают враз…
Покатилися слезы из глаз.
Истомилася грудь. Лямка режет плечо…
Надо, "ухать" еще и еще!
…От Самары до Рыбинска песня одна;
Не на радость она создана:
В ней звучит и тоска — похоронный напев,
И бессильный, страдальческий гнев.
Это — праведный гнев на злодейку-судьбу,
Что вступила с народом в борьбу
И велела ему под ярмом, за гроши
Добывать для других барыши…

"Ну, живее!" — хозяин на барке кричит
И костями на счетах стучит…
…Сосчитай лучше ты, борода-грамотей,
Сколько сложено русских костей
По Кремнистому берегу Волги-реки,
Нагружая твои сундуки!

1

В старом вицмундире с новыми заплатами
Я сижу в трактире с крезами брадатыми.
Пьяница, мотушка, стыд для человечества,
Я — паяц, игрушка русского купечества.
"Пой, приказный, песни!" — крикнула компания. —
"Не могу, хоть тресни, петь без возлияния".
Мне, со смехом, крезы дали чарку пенного,
Словно вдруг железы сняли с тела бренного.
Все родные дети, дети мои милые.
Выпивши довольно, я смотрю сквозь пальчики,
И в глазах невольно заскакали "мальчики".
"Ох, создатель! Эти призраки унылые —
Первенца, Гришутку, надо бы в гимназию…
(Дайте на минутку заглянуть в мальвазию!)
Сыну Николаю надо бы игрушечку…
(Я еще желаю, купчики, косушечку!)
Младший мой сыночек краше утра майского…
(Дайте хоть глоточек крепкого ямайского!)
У моей супруги талья прибавляется…
(Ради сей заслуги выпить позволяется!)" —
"Молодец, ей-богу, знай с женой пошаливай,
Выпей на дорогу и потом — проваливай!"

2

Я иду, в угаре, поступью несмелою,
И на тротуаре всё "мыслете" делаю.
Мне и горя мало: человек отчаянный,
Даже генерала я толкнул нечаянно.
Важная особа вдруг пришла в амбицию:
"Вы смотрите в оба, а не то — в полицию!"
Стал я извиняться, как в театре комики:
"Рад бы я остаться в этом милом домике;
Топят бесподобно, в ночниках есть фитили, —
Вообще удобно в даровой обители;
В ней уже давненько многие спасаются… —
Жаль, что там маленько клопики кусаются,
Блохи эскадроном скачут, как военные…
Люди в доме оном все живут почтенные.
Главный бог их — Бахус… Вы не хмурьтесь тучею,
Ибо вас с размаху-с я толкнул по случаю".
И, смущен напевом и улыбкой жалкою,
Гривну дал он, с гневом погрозивши палкою.

3

Наконец я дома. Житие невзрачное:
Тряпки да солома — ложе наше брачное.
Там жена больная, чахлая и бледная,
Мужа проклиная, просит смерти, бедная.
Это уж не грезы: снова скачут мальчики,
Шепчут мне сквозь слезы, отморозив пальчики:
"Мы, папаша, пляшем, потому что голодно,
А руками машем, потому что холодно.
Отогрей каморку в стужу нестерпимую,
Дай нам корку хлеба, пожалей родимую!
Без тебя, папаша, братца нам четвертого
Родила мамаша — худенького, мертвого"…

4

Я припал устами жадно к телу птенчика.
Не отпет попами, он лежал без венчика.
Я заплакал горько… Что-то в сердце рухнуло…
Жизнь птенца, как зорька, вспыхнувши, потухнула.
А вот мы не можем умереть — и маемся.
Корку хлеба гложем, в шуты нанимаемся.
Жизнь — плохая шутка… Эх, тоска канальская!
Пропивайся, ну-тка, гривна генеральская!

Как на улице Варваринской
Спит Касьян, мужик камаринский.
Борода его всклокочена
И _дешевкою_ подмочена;
Свежей крови струйки алые
Покрывают щеки впалые.
Ах ты, милый друх, голубчик мой Касьян!
Ты сегодня именинник, значит — пьян.
Двадцать девять дней бывает в феврале,
В день последний спят Касьяны на земле.
В этот день для них зеленое вино
Уж особенно пьяно, пьяно, пьяно.

Февраля двадцать девятого
Целый штоф вина проклятого
Влил Касьян в утробу грешную,
Позабыл жену сердечную
И своих родимых деточек,
Близнецов двух, малолеточек.
Заломивши лихо шапку набекрень,
Он отправился к куме своей в курень.
Там кума его калачики пекла;
Баба добрая, румяна и бела,
Испекла ему калачик горячо
И уважила… еще, еще, еще.

В это время за лучиною,
С бесконечною кручиною
Дремлет-спит жена Касьянова,
Вспоминая мужа пьяного:
"Пресвятая богородица!
Где злодей мой хороводится?"
Бабе снится, что в веселом кабаке
Пьяный муж ее несется в трепаке,
То прискочит, то согнется в три дуги,
Истоптал свои смазные сапоги,
И руками и плечами шевелит…
А гармоника пилит, пилит, пилит.