Виктор Гюго - Том 12. Стихотворения

В продаже гроб святой, и неба темнота,
И с хором ангелов небесная пучина,
И мать бессильная, что, стоя у креста,
Не смела глаз поднять, чтоб не увидеть сына!

О да! Епископы, святые торгаши,
Шуту преступному, Нерону, властелину,
Кто меж предателей хихикает в тиши,
Тразея растоптав и обнимая Фрину,

Пирату, кто убил прикладами закон, —
Наполеону (да — Последнему!), чей жалкий,
Свирепый дух вдвойне победой опьянен,
Хорьку в курятнике и борову на свалке —

Христа запродали, — о мученик, пойми! —
Христа, кто над землей, печальный и покорный,
Улыбкой кроткою сияя над людьми,
Извечно кровь струит с высот Голгофы черной!

1

Нам искусство — радость, слава;
Блещет в буре величаво,
Светит в выси голубой,
На челе горит народа,
Словно яркий луч восхода,
Разогнавший мрак ночной.

Это — песня всем на диво,
Дар душе миролюбивой,
Песня города лесам,
Песня женщине мужчины,
Выход общий и единый
Всем душевным голосам.

Это — помысел наш новый,
Разбивающий оковы!
Самый кроткий из владык!
Рейн, как Тибр, ему угоден!
Раб-народ лишь в нем свободен,
А свободный им велик!

2

О народ непобедимый
Франции моей любимой,
Песню мира громко пой!
Братский голос твой сердечный,
О народ великий, вечный, —
Зов надежды мировой!

Пой, народ, с утра, с зарею.
Пой вечернею порою.
Веселит работа кровь.
Высмей век свой устарелый!
Громко пой свободу, смелый,
И тихонько пой любовь!

Пой Италию святую,
Польшу, кровью залитую,
Полумертвый венгров край,
Пой Неаполь, слезы льющий…
О тиран! Народ поющий —
Это лев рычащий, знай!

Дворцовой оргии беспечные обжоры,
Рты распорол вам смех, вино туманит взоры.
Кадите цезарю, прославьте выше звезд,
Распейте кипрское, стыд расплескайте тоже,
Пожалуйте к столу, предатели! И все же
Мне истина дороже,
Хоть хлеб ее и черств.

Пузатый биржевик! Наворовал ты денег.
Ты плотно ужинал и здравствуешь, мошенник,
Приятель всех иуд, шпиков, жандармов, шлюх!
Пусть плачут бедняки под грязною рогожей, —
Ешь, сколько хочется, гуляй, дыши! И все же
Мне честь моя дороже,
Хоть хлеб ее и сух.

Бесчестие клеймо прочней проказы выжжет.
Солдаты кончили с Монмартром. Кровь с них брызжет.
Мундиры их в крови, и пьяно их питье.
В казармах дым столбом: крича, качаясь, лежа,
Пьют, чокаются, жрут, целуются… И все же
Зов славы мне дороже,
Хоть горек хлеб ее.

Вчера предместья шли в святом негодованье.
Сегодня спят рабы. Сегодня нищей рвани
Измена грезится за медный грош. Свиреп
Кандальный хохот их и рев, на лай похожий,
В честь императора столь щедрого… И все же
Мне на земле дороже
Свободы черный хлеб.

1

Я знаю: будут лгать, отыщут сто уверток,
От правды ускользнут, от рук ее простертых,
Начнут все отрицать: «Не я, а он — вон тот!»
Так встаньте за меня вы, Дант, Эсхил, пророки!
Надежно выкованы строки.
Преступник, схваченный за горло, не уйдет.
Для нераскаянных закрыл я книгу эту,
История в глазах поэта
Всеобщей каторгой встает.

Поэт не молится, не грезит бесполезно,
Он ключ Консьержери несет в руке железной,
Он всех преступников зовет на грозный суд.
Тут принцев и господ, как жуликов, обыщут,
Тут императора освищут;
Тут Макбет, — негодяй, а Цезарь — шулер тут.
Крылатых строф моих не размыкайтесь узы!
Пускай пылающие музы
Всех арестованных сочтут!

2

А за тебя, народ, настанет срок расплаты!
Лжет ритор, что поэт, как серафим крылатый,
Не знает про Мопа, про Фульда и Морни
И созерцает звезд блаженное сиянье…
Прочь! Если гнусные деянья
И злые умыслы, таимые в тени,
Вы смели вытерпеть, прикрыли их собою, —
Померкни, небо голубое,
Прощайте, звездные огни!

И если негодяй к молчанью всех принудит,
И если уж ничто свободы не разбудит
И над простертою глумятся палачи,
И если каторга полна народным стоном, —
Я зажигаю всем понтонам,
Для всех изгнанников сигнальные лучи;
Я крикну: «Встань, народ! Грянь, буря грозовая!
Пускай отчизна, оживая,
Увидит факел мой в ночи!»

3

Мерзавцы! Их покой во Франции не вечен!
Защелкает мой бич по спинам человечьим.
Пусть певчие вопят, — я им ответ найду.
Хлеща по именам и титулов лишая,
Мундиры с рясами мешая,
Тисками этих строк сжимаю их орду.
И стихари трещат, и блекнут эполеты,
И мантию в погоне этой
Теряет цезарь на ходу.

И поле, и цветок, и синь озер в долинах,
И хлопья облаков нечесаных и длинных,
И в зыбких тростниках плакучая вода,
И мощный океан — дракон зеленогривый,
И бор с листвою говорливой,
И над волной маяк, и над горой звезда —
Все узнают меня и шепчутся про чудо:
«Тут дух отмщающий! Отсюда
Он гонит демонов стада!»

Повсюду палаши кромсают плоть провинций.
Повсюду лжет алтарь и присягают принцы,
Не изменясь в лице, не опустив глаза.
И от бесчестия присяг невыполнимых,
Присяг чудовищных и безнадежно мнимых,
Должна загрохотать небесная гроза.

Войска на улицах стреляют в женщин бедных.
Свобода, доблесть, честь — все сгинуло бесследно.
На каторге глухой и не сочтешь смертей.
Народы! Чьи сердца забьются пылом прежним?
В орудья, что палят по вожакам мятежным,
Гайнау не ядра вбил, а головы детей.

Россия! Ты молчишь, угрюмая служанка
Санкт-петербургской тьмы, немая каторжанка
Сибирских рудников, засыпанных пургой,
Полярный каземат, империя вампира.
Россия и Сибирь — два лика у кумира:
Одна личина — гнет, отчаянье — в другой.

Анкона палачом превращена в застенок.
Стреляет в прихожан лихой первосвященник,
Ключарь католиков, сам папа Мастаи.
Вот Симончелли пал. За первым так же просто
Падут, не побледнев, трибун, солдат, апостол,
Чтоб богу жалобы на папу принести.

Спеши, святой отец, скрой руки между кружев,
Смой с белых туфель кровь! Собрата обнаружив,
Сам Борджиа дает тебе с улыбкой яд.
Погибших тысячи, на смерть идущих сотни…
Не пастырь благостный и не пастух сегодня —
Ты грязный живодер, водитель божьих стад.