Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

Мы долго искали, сличали, просили —
Пока не нашли бугорки и тот ряд,
То дикое кладбище дикой Россия,
Где дети её — без имён и без дат.

Родились не вовремя, не было силы
Убить в себе совесть и чувство вины:
Ведь жизнь — не борьба, и нельзя до могилы
Бороться со всем населеньем страны.

А звёзды — высоко, Серёга — глубоко,
На каждом из нас — роковая печать!
Я плачу, проснувшись, в ночи одиноко.
И не с кем беседовать. Не с кем молчать…

Конечно, помнит кровь моя всегда,
Что я рождён веками поколений,
Но как же было тесно ей, когда
Я замирал в минуты озарений:

И в этот миг средь множества людей
Я ощущал великое сиротство!
Была Земля мне матерью моей,
Я в Небе обретал тогда отцовство…

И люди отмечали странный взгляд,
Пугающую тайной отрешённость.
И был я перед всеми виноват
За некую свою незавершённость.

Замерцают звёзды, заалеют,
Звёзды эти умерли давно.
На траве в бокале багровеет
Терпкое тягучее вино.

Вспоминаю ночью, между прочим:
Гумилёв убит был наповал.
Он писал когда-то о рабочем,
Что ночами пули отливал:

«Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою вспененной Двиной,
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной».

Сколько же рабочим тем убито!
Будет ли трудам его конец?
Жизнь идёт, хоть столько пуль отлито!
Но ещё не кончился свинец…

Обороты фабрик и заводов,
Тьмы и тьмы рабочих у станков,
Это всё для бомб и пулемётов,
Это всё для пуль и для штыков!

Мои братья, добрые поэты,
Никогда не кликали беду,
И на этом добром белом свете
Добывали хлеб, а не руду!

И, плеснув вина на травы, ночью
Стану я поэтов поминать!
И, конечно, в эту ночь рабочий
Продолжает пули отливать.

Лишь ветры поманят, и сумрак блеснёт озарённый
Таинственным бликом далёких тревожных огней,
Спешу на тот зов, хоть буду убит там, рождённый
Завьюженной ночью в год вольных и мудрых коней.

Спешу на тот зов, где меня забивали камнями,
Где больно бывало за глупую гордость людей,
Где тенью незримой мой конь проскакал над полями,
Над прахом веками осмеянных, вздорных, идей…

Всё ближе огни. И вспомню в степи опустелой —
Аркан просвистевший, мелькнувшую звонко узду!
Как страшно и жутко заржал жеребёнок мой белый,
Шарахнулся дико, впервые почуяв беду…

Мерцали рассветы в дождях и дорожных тревогах,
И громче, и чаще во мгле полыхала пальба!
И в тысячах юртах дымились котлы на треногах,
И в избах станичных пекли аржаные хлеба…

И конь мой мужал, и во мраке был белой звездою,
А всё остальное всегда оставалось враньём,
Остались в пыли укротитель с удавкой-уздою,
Возможные всадники с жалким, ненужным, седлом!

На меринах сивых свирепые люди скакали,
Стреляли в таких же несчастных, неверных, людей!
И в заревах дымных пожарищ бесследно сгорали
Станицы, улусы и особи лучших лихих лошадей…

Растеряны выживших морды… Они изумлённо
Глядят, как пронёсся неистовый белый скакун,
Земля от жестокой опять содрогнулась погони,
Но бег свой замедлил усталый и потный табун!

Вот также уйти бы! Ведь насмерть забьют тут камнями,
И снова мне только не мёртвых, живых будет жаль!
А белый мой конь обгоняет судьбу. И над нами —
Бессмертный и вольный летит в бесконечную даль…

«Счастлив, кто падает!» Падал я, падал.
Да и сейчас я, звеня,
Падаю в бездну, возможно, так надо,
Бездна глядит на меня!

И пробиваю свободно я своды
Вверх или вниз головой!
Чёрт бы побрал эту бездну свободы,
Где долгожданный покой?

Кто эти типы? И как они сами
В бездну смогли не упасть?
Смирно стоят и вращают глазами.
Ждут, когда сменится власть?

Бедные, бедные, в бездне нет смерти!
Что-то случилось со мной:
Тверди не будет — и не было тверди,
Крылья растут за спиной!

Падайте в бездну, отбросьте усилья,
Силы боится дурак…
Падайте долго — и вырастут крылья.
Ангел рождается так!

Ах, как поёт в ночи монголка,
И серебром звенит мотив,
И дивный голос дивно тонкий,
За переливом — перелив!

Мелькают в этих переливах,
То затихая, то звеня:
И блеск луны, и ветер в гривах,
И бег строптивого коня.

И дивный голос дивно звонок,
До дрожи душу бередит…
То, плача, белый верблюжонок,
Осиротев, в степи стоит.

То воды вольного Онона,
То Керулена берега.
И мчится всадник окрылённо,
И низко стелется урга.

То смех заливистый монголок,
То степь ковыльная звенит!
И я — жемчужины осколок —
На миг с жемчужиною слит…

Земля в цветах! Дышу неровно,
Лежу, устав за много дней.
У самых рук таскает брёвна
Собрат проворный — муравей!

И я встаю! И продолжаю
Упорно строить крепкий быт,
И все знакомства забываю,
Поскольку сам давно забыт.

Проклявший ложь — и одинокий,
Я с каждым мигом всё сильней.
Душа поёт!.. Простор широкий,
Земля, цветы и — муравей…

Душа любуется руками,
Душа поёт и день, и ночь!
А муравей ползёт упрямо
И мне пытается помочь.

Утомлённый невзгодами, зоной,
Позабывший, где враг, а где брат,
После бани смотрел отрешённо
Старый зэк на осенний закат.

Тишиной оглушённый и волей
В непонятном, нерусском, краю
Он забыл все обиды и боли
И какую-то думу свою.

Только степь разливалась широко,
Только в алой закатной пыли
Плыли волнами вольно, далеко,
Золотые насквозь ковыли…

Мастерю вечерами рессорную бричку,
Голубыми цветами раскрашу дугу.
Приготовлю рюкзак, соль в дорогу и спички.
Лошадь щиплет траву на зелёном лугу…

Скоро выедем в степь! Не спеша, бездорожьем,
Мимо старых дорог и зеркальных озёр.
Как я мог до сих пор жить отравленный ложью,
Где я был до сих пор, с кем я жил до сих пор?

О, как лживо живём! Потому и стареем…
И не видим парящих орлов в синеве,
Серебристую чайку над пенным Тореем,
Золотую лисицу в зелёной траве,

Наши синие горы, туманные дали,
И неспешный и плавный полёт журавля…
Пусть в огромной степи растворятся печали.
Небо, лошадь и бричка. Родная земля.