Ирина Кнорринг - После всего. третья книга стихов (посмертная)

Мы погрубели, позабыв о скуке,
Мы стали проще, как и все вокруг.
От холода распухнувшие руки
Нам ближе холеных, спокойных рук.

Мы стали тише, ничему не рады,
Нам так понятна и близка печаль
Тех, кто сменил веселые наряды
На траурную, черную вуаль.

И нам понятна эта жизнь без грима,
И бледность просветленного лица,
Когда впервые так неотвратимо.
Так близко — ожидание конца.

Просыпались глухими ночами
От далекого воя сирен.
Зябли плечи и зубы стучали.
Беспросветная тьма на дворе.

Одевались, спешили, балдели
И в безлюдье широких полей
Волочили из теплой постели
Перепуганных, сонных детей.

Поднимались тропинками в гору,
К башмакам налипала земля,
А навстречу — холодным простором —
Ледяные ночные поля.

В темноте, на дороге пустынной,
Зябко ежась, порой до утра,
Подставляя озябшую спину
Леденящим и острым ветрам…

А вдали еле видимый город
В непроглядную тьму погружен.
Только острые башни собора
Простирались в пустой небосклон.

Как живая мольба о покое,
О пощаде за чью-то вину.
И часы металлическим боем
Пробуравливали тишину.

Да петух неожиданно-звонко
Принимался кричать второпях.
А в руке ледяная ручонка
Выдавала усталость и страх…

Так — навеки: дорога пустая,
Чернота неоглядных полей,
Авионов пчелиная стая
И озябшие руки детей.

Такие сны, как редкостный подарок,
Такие сны бывают раз в году.
Мой день сгорал…Да он и не был ярок.
День догорал в неубранном саду.

Проходят дни, как злобные кошмары,
Спаленные тревогой и тоской.
А ночью сны о лавках и базарах,
Где сыр без карточек и молоко.

И вдруг, среди заботы и обмана,
Средь суеты, в которой я живу,
Приснится то. что близко и желанно,
Что никогда не будет наяву.

Темнота. Не светят фонари.
Бьют часы железным боем где-то.
Час еще далекий до зари,
Самый страшный час — перед рассветом.

В этот час от боли и тоски
Так мучительно всегда не спится.
Час, когда покорно старики
Умирают в городской больнице.

Час, когда, устав от смутных дел,
Город спит, как зверь настороженный,
А в тюрьме выводят на расстрел
Самых лучших и непримиренных.

«Двенадцать лет без перерыва!
Двенадцать лет: огромный срок!»
А сердце бьется терпеливо,
Твердит заученный урок.

Двенадцать лет — без перемены —
Толчками сердца — вновь и вновь —
Бежит в твоих упругих венах
Моя бунтующая кровь.

И в жизнь войдя большим и смелым,
Сквозь боль, отчаянье и ложь,
Слова, что я сказать не смела,
Ты за меня произнесешь.

Пока горят на елке свечи,
И глазки детские горят,
Пока на сгорбленные плечи
Не давит тяжестью закат,

Пока обидой злой и колкой
Не жжет придуманная речь,
И пахнет детством, пахнет елкой
И воском разноцветных свеч, —

Я забываю все волненья
И завтрашний, тяжелый день,
И от веселой детской лени
Впадаю в старческую лень.

Смотрю на детскую улыбку,
Склоняюсь к нежному плечу.
Не называю все ошибкой,
И даже смерти не хочу.

Живи не так, как я, как твой отец,
Как все мы здесь, — вне времени и жизни.
Придет такое время, наконец, —
Ты помянешь нас горькой укоризной.

Что дали мы бессильному тебе?
Ни твердых прав, ни родины, ни дома.
Пойдешь один дорогой незнакомой
Навстречу странной и слепой судьбе.

Пойдешь один. И будет жизнь твоя
Полна жестоких испытаний тоже.
Пойми: никто на свете (даже — я!)
Тебе найти дорогу не поможет.

Ищи везде, ищи в стране любой,
Будь каждому попутчиком желанным.
(Не так, как я. Моя судьба — чужой
Всю жизнь блуждать по обреченным странам).

Будь тверд и терпелив. Неси смелей,
Уверенней — свои живые силы.
И позабудь о матери своей,
Которую отчаянье сломило.

Жизнь прошла, отошла, отшумела,
Все куда-то напрасно спеша.
Безнадежно измучено тело
И совсем поседела душа.

Больше нет ни желанья, ни силы…
Значит, кончено все. Ну, и что ж?
— А когда-нибудь, мальчик мой милый,
Ты стихи мои все перечтешь.

После радости, и катастрофы, —
После гибели, — после всего, —
Весь мой опыт — в беспомощных строфах.
Я тебе завещаю его.