Александр Цыганков - Дословный мир. Третья книга стихов

Слово приводит в порядок не вещи, а нас.

Тонкая веточка к дикому древу привита.

В кроне безвременья, словно словарный запас,

Зреют плоды в говорливой листве алфавита.

Сколько же радости было в прозрачных лесах —

Ветер в обвалах листвы и поющая крона,

Ропот ветвей, что, как вены, в густых небесах,

И судьбоносных созвездий венец и корона!

Где это всё? И зачем на дощатом столе

Белый кувшин и багровая тяжесть рябины?

В сей кутерьме – в золотой да серебряной мгле —

Грустью просвечены лучшие наши картины.

Кроет окрестности века разбойничий свист!

Время, как ветер, в дремучем лесу алфавита

Вдруг прошумит, рассыпаясь листвою на лист.

Только зачем эта веточка к древу привита?

Мне хотелось бы жить, путешествуя там,

Где во снах не могли ни Улисс, ни Ясон

Побывать и остаться – подняться к богам,

Что и сами взошли на чужой небосклон.

Мне хотелось бы жить, а не быть на виду

И не радовать взор одноглазых часов.

Я и так под прицелом. Я ровно иду

По изломанной кромке крутых берегов!

Мне хотелось бы жить! Не предлог, не глагол —

Каламбур, ветерок, что сдувает с руки

Измельчённый зрачок Полифема на стол,

Рассыпая согласные новой строки.

Будет берег и дом. Будет плеск в темноте!

Будет шторм и скала – и раздолье волнам!

Будет гулкое эхо в ночной пустоте —

Мне хотелось бы жить, путешествуя там…

Подумать только! Он ещё плывёт —

Корабль… Мне эпитетов не хватит,

Чтоб выразить, как время ветром катит

Громаду по волнам, что в свой черёд

И нам воспеть уже пришла пора —

Мужицкую и царскую отвагу!

Построить флот – не вымарать бумагу,

Как чью-то славу, росчерком пера.

Но веком правил грозный мореход —

И город рос, и дело пахло дракой…

Расхристанным портовым забиякой

Сходил с лесов помазанник в народ.

И плотники на мачтовых крестах

Висели, и плывущие Голгофы

Выстраивались в море, словно строфы —

«Полтавы» – в драматических стихах.

Исследователь тайны! Мир – не карта,

Да и не карты в шулерской колоде.

Я мыслю, значит – следую свободе!

Что ветреней, чем, скажем, у Декарта,

Зато верней, чем бред о розе дивной,

Какая бы вовек не увядала.

Одной любви для целой жизни мало!

И кажется нам истина наивной.

Пусть прост мотив, но песня тем славнее,

Чем с ветерком созвучней! Словно это

Той вольности немыслимой примета!

И чем смелее голос, тем вернее!

Гармонии претят мечты о славе.

Начало музыки – вдали от хора!

Простая песня льётся из простора.

Играет море в каменной оправе.

С утраченной картины Полигнота

Достаточно представить – и вода

Преобразит рисунок части света,

Взволнованной гекзаметром поэта,

Как первые стихи и города.

И прозвучит вдали: «Скажи царям —

Оракул онемел…» И мир качнётся!

И кажется, что пифия смеётся,

Предсказывая гибель кораблям.

И дикостью продлённый на века,

Гремит во мгле гекзаметр Гомера

О том, что и пространство – полумера,

И время не верней черновика.

В одной строке – и жертва, и алтарь,

Безумный взгляд пророчицы и – море,

Где с бурей – во вневременном просторе —

Всё борется какой-нибудь дикарь.

Лес расходящихся тропок – от родника,

Чья чистота – как исповедь самурая.

Дальневосточный поезд издалека

Гулом пробил пространство лесного края.

Что там теперь, в том весёлом густом саду?

Светит ли лампа под мелкой старинной сеткой?

Где тот философ, мыслящий на ходу,

Что управлял оркестром ольховой веткой?

Поезд, как время, всё ускоряет ход,

Пересекая плоскость в картине сада

С тенью садовника, что заклинал восход

Неповторимой лексикой вертограда!

Можно исправить повести и стихи,

Но персонажей не привязать к предмету

Новой эстетики, как и все их грехи

Лучше оставить людям, чем бросить в Лету.

Только в садах вызревают плоды идей.

Образ Платона глубже, чем тень платана.

Лес, где расходятся тропки, как мир людей,

Не переносит ни ясности, ни тумана.

Как в иллюзорной графике полотна,

Мраморный идол, тот, что завис над бездной,

Благообразней кажется из окна

Поезда, что всё мчится из Поднебесной.

Мерою времени временщика

В час часовых разводящий завода,

С каждой секундой сверяя века,

Дни прибавляет во времени года.

Как соглядатай работы часов

Он, командир механических ножниц,

У проходной заревых облаков

Хрупких ткачих превращает в наложниц.

Крутится прялка ночная. Тик-так…

Миг звездопада на вспененном ложе!

В час пересменки вдохни натощак

Облако дыма и – бритвой по коже:

Прежде, чем с веком продолжить игру,

Тщательно выбрей широкие скулы!

Опохмелись на халдейском пиру

И поезжай – до Воронежа, Тулы

Или до Владика, где на часах

Будущий день и в картине восхода

Те же ткачихи с надеждой в глазах

Ждут свой корабль из времени года

Пляжных затей и бульварных стихов.

И разводящий не спит до рассвета,

При переводе двуручных часов,

Дни сокращая во времени лета.

Где ты, упрямый седой временщик?

Носишь ли фрак из трехцветного флага

Или к Пресветлому Лику приник?

Просятся в рифму: бумага, отвага…

Что там на третье? Раскручивай ось

Вечной рулетки! Не спи, соглядатай!

Радуйся, что пережить удалось

Время для стрелок. У парки лохматой

Спутаны нити. Какое число?!

Время как фурия мстит за измену!

Ветер стучит в лобовое стекло.

Море взбивает солёную пену.

Карта Отечества, свёрнутая в рулон,

Взгляд моряка, остановленный в точке схода

Моря и неба – с парусником в наклон,

В этой дали – как весточка из похода

Тех близнецов, проглядевших свои глаза, —

Кормчих, царевичей, на корабле Ясона.

Как продолжительна всё-таки бирюза

Времени, что привлекательней, чем корона —

В золоте острова, города – той страны,

Что разделяет ночь на потоки света.

И корабли, как письма, идут с войны,