Александр Цыганков - Дословный мир. Третья книга стихов

Сотворчество! И ангелы, и дети,

И дикие полуночные звери

Откроют вам неведомые двери

И увлекут в невидимые сети,

А дальше уповай на снисхожденье

В светящейся Всемирной паутине.

Непросто и в придуманной картине

Испытывать судьбу и провиденье!

Но всё светлее ангелы, и тише

У зеркала балованные дети.

И смотрят, как в невидимые сети,

В нас образы, открытые нам свыше.

И дикие полуночные звери

Мигают в небе ясными глазами,

Как будто открывают перед нами

Какие-то неведомые двери.

Июльский дождь – паук на серебре.

Глубокий изумруд густой травы.

Прожилки робкие в резной коре

И в серых лужах пёрышки совы.

Моё окно распахнуто во двор.

Как мало мне сирени и воды!

Прошёл трамвай. Мигает светофор.

Размыто всё – и тени, и следы.

Словно деревья не выдают своих

Длинных-предлинных падающих теней,

В этой грошовой опере для двоих

Чем примитивней партия, тем сложней

Роль доиграть – и остаться самим собой,

Выйти в старинный сквер, забывая стих,

Тот, что запомнит, как истинный образ твой,

Зритель грошовой оперы для двоих.

Только деревья, сбрасывая наряд,

Не остаются нагими, в снегах, тогда

Как человек, бросая открытый взгляд,

Вдруг прозрачным становится, как вода

Той реки, что тени дробит волной,

Но увлечь их не может. Выходит, что

Берег недаром высится над рекой!

Всё, что она уносит, – и есть ничто.

Листопадную роль, как актёр немой,

Каждый отрепетировал для своей

Неотразимой красавицы записной

В этом театре падающих теней.

В реплике жеста, рисунке, изломе рук,

В пластике тела – всюду исток того,

Что из тени, перетекая в звук,

Возвращается голосом: «Вам кого?»

Вместо ответа словно разлитый свет:

«Здравствуйте…» После паузы: «Отопри!»

Да и что, по-другому, сказать в ответ

Тени, упавшей с той стороны двери?

В перестановке, смене героев, тем

Сильный характер перерастает роль.

Чтоб не остался зритель и глух, и нем,

Раньше кричали «Нате!», теперь – «Изволь…»

Краткою фразой, срезанный, словно лист,

Тёмным абрисом, падая в пустоту,

С тенью чужой сливается сам артист,

Подвиги воспевающий и тщету.

Так, стоящие твёрдо, как дерева,

Тени, бросая, не отпускают их.

Не изменить ни музыку, ни слова —

В этой грошовой опере для двоих.

Русалочье что-то, речное,

В прозрачной её красоте.

Ни с чем не сравнится такое!

Все образы – словно не те.

Не выдумать верного слова,

Не вспомнить и сказки такой.

Свеченьем иконы Рублёва

Пронизан овал золотой.

Слоистое время во взоре.

И тело, как блик на волне,

Глубокое чёрное море

Качает в ночной тишине.

Спасаясь от споров и прений,

Бродягой из древних веков,

Всё ищет восторженный гений

Границы её берегов.

Ничтожная рыбка шальная

Мелькнёт над поверхностью вод

И канет. Со смертью играя,

Другая стремится в полёт.

Ни с чем не сравнится такое!

Но истина всё же не в том.

Русалочье что-то, речное,

В изломе её золотом!

Я дарил девушкам самые редкие в мире цветы.

Они улыбались и сначала не верили,

потом не могли дождаться, когда я снова уйду в горы

и пригоню стадо баранов…

Наверное, у девушек воображение такое ~ кудрявое,

да и мыслят они ~ волнообразно…

Теперь мои корабли плывут в далёкие страны!

Но я не слышал, чтоб там росли эдельвейсы…

Причудливый узор. Объятый темнотой,

Неслышно дышит бор. Луна плывёт в просвете

Взволнованной воды, неволя дух тщетой

О канувшем в реке, но незабвенном лете.

И срезанный тростник то кистью, то пером

Касался мировых чернильниц небосвода,

И спорил тёмный бор с весёлым ветерком

Вдали от рубежей двухтысячного года!

Вдали от городов – в тишайшей простоте.

В полночной крепости – при свете звездопада.

Как будто звукоряд – в узор на бересте,

И бури кутерьма в кристаллах снегопада —

В изысканный портрет красавицы зимы,

Так – словно грация из лунного просвета —

Явилась графика на белый свет из тьмы,

Как будто рождена до сотворенья лета.

Условно говоря…

Над берегом, над греческим заливом —

На мраморе элегия поэта,

Как рукопись, начертана курсивом.

И памятник, отлитый из цветмета

Таким же неизвестным. Всем на диво!

Изысканно и просто. Величаво.

И женщина, раздетая красиво,

Из моря выступает, словно пава,

Направленным биноклям потакая.

Волнуется, наверно. Столько света!

И незачем цитировать Батая.

Оторвано пространство от предмета.

И смотрит, как на статую в просторе,

Художник, отключаясь на мгновенье.

Всё правильно. И женщина. И море.

И пена! И времён оцепененье.

Эпоха пирамид. Пески и крики

Погонщика. Верблюды и собаки.

Надгробных плит развёрнутые книги.

И статуи – как памятные знаки.

Закована в число природа поля.

На плоскости расставлены фигуры.

И низкое возвышенным неволя,

Диктует время стиль архитектуры.

Чем выше башни, тем ясней в просторе

И всякая река длиннее Нила.

Но гибельней, чем варварское море

Становятся обычные чернила.

И крепнет пирамидами столица.

И тени рвутся в зеркале глубоком.

И словно грех библейская блудница,

Снимает платье дева над потоком.

Проснувшийся Фараон – всё равно, что цветущий лотос

В песках Сахары, что сама по себе – есть космос

С мириадами планет, империй и фараонов,

Не признающих только мирских законов.

Пробуждение – не есть пришествие Мессии

В проглядевших глаза Палестине или России.

Скорее, оно подобно разливу Нила

Из той стороны света, что всех вскормила.

Фараон ещё бессловесен, но уже беспощаден

Ко всем, идущим к нему. Он – ретрограден