Александр Цыганков - Дословный мир. Третья книга стихов

Светло и тихо в сумрачной природе

Пустых дворов и парков городских.

Как рукотворный памятник в народе

Высокой грустью дышит русский стих.

Пронизан воздух светом снегопада,

И связан с тишиною полумрак

Сквозною темой, что закрыть бы надо,

Да всё не закрывается никак.

Алексею Буховскому

Ты помнишь, как ярко светили огни с небосклона,

Мы шли с гауптвахты, и ротного матерный крик

Разрезал пространство до рудников Каларгона

И вдруг обернулся песнею «про материк».

Ты помнишь, Алёша, как строем ходили и пели,

По белым дорогам, и грудью вдыхали пургу.

О чём-то далёком слагали стихи, как умели,

Но строчки забыли в глубоком Таймырском снегу.

Мы даже не знали, куда прилетели с гражданки.

Надели шинели! И каждому стало теплей,

Когда, как виденье, под звуки «Прощанья славянки»

Вдруг вспыхнуло в небе сиянье магнитных полей!

Пусть кто-то не помнит метелей нестройное пенье,

Казармы под снегом и ротного крики вдали,

Но высветит память полярное это свеченье

Над белой дорогой – у самого края земли.

Снежный ветер в саду золотых Гесперид —

Как настольная лампа среди снегопада!

Искромётный рисунок! Немыслимый вид.

Потаённое слово в подстрочнике сада.

На античный манер перечитан с листа

Озорной ветерок. И стрельчатые своды

Снегопада – как арки в пролётах моста —

Замыкают круги, опираясь на воды.

Невозможно представить, как первый снежок,

Упраздняя своё круговое паденье,

Словно в зеркало смотрится в тонкий ледок

И становится музыкой, слушая пенье

Ветерка, что в саду золотых Гесперид

Озорует, играя в подстрочнике сада,

И круги размыкает, и ставит на вид

Потаённое слово – среди снегопада.

И речь напоена сакральным звукорядом —

Как песней хоровой протяжность ветерка.

Всё прочее – как миф – с классическим раскладом,

С разладом вековым и славой на века.

В какой-нибудь рассказ для улицы и сцены

Кочующий мотив не вставить как пример

Потворницы-судьбы под маской Мельпомены,

Что правит всякий раз расстроенный размер.

Лирический фантом преследует поэта!

Луна – как лестница в лакуне временной.

Всё это, может быть, простое свойство света —

Движение души сомнамбулы ночной.

В сознании лесного ручейка

Проворных рыб встревоженная стая

Расходится, как нервы рыбака,

Из памяти потока вычитая

Зеркальный слой стремительной воды,

Гурты овец и волчий глаз циклопа,

И облака – как ящеров следы —

Под плёнкою вселенского потопа.

И вот плывёт корабль! И молва

Ручьём чернил из мировой утробы

Выносит не рождённые слова,

Но всех детей наказанной Ниобы.

О, Дева, плачь! Под чёрною скалой —

Пускай ручей останется как мера

Жестокости Охотницы лесной

И жертвенником Феба-изувера.

Весной, когда начнут отстрел ворон,

Желательно уйти повыше в горы.

Добром такой охотничий сезон,

Наверное, не кончится. Просторы

Отечества затем и велики,

Чтоб выразить всю широту размаха!

Выходят в поле вольные стрелки,

Как водится, без совести и страха!

Кампания… Что вскоре и пройдёт.

За летом осень яркими цветами

В холодный колорит перетечёт.

Родная речь пополнится словами,

Каких из вольной лирики стрелков

Не вычеркнуть. Вот памятник отстрела —

Крылатый Волк! Ах, если б знал Крылов,

Как высоко Ворона залетела!

Прямая речь слышней всего в лесу.

И эхо отвечает с полуслова

Охотника, что целится в лису,

Стреляет и… цитирует Баркова.

И рыжий зверь его прощальный крик

Смахнёт хвостом в подстрочник листопада

И ускользнёт, как новый воротник

С любимых плеч, прикрытых, как засада

В другом лесу, что сказочней стократ.

Где больше меха ценится двустволка,

Там всякий говорит другому: «Брат!»,

Но смотрит осторожно, как на волка.

Охотник ищет в чаще новый след,

Верней, бежит от промаха по следу

Мечты – добыть хоть зайца на обед

И рассказать о подвиге соседу!

Но слышит свой же голос. С языка

Слетела речь и стала Невидимкой —

И увлекла простого мужика,

И повела неведомой тропинкой!

Метался меж деревьев яркий свет.

Закат, как Вий, моргал косматым глазом.

И сам герой распутывал сюжет,

Захваченный охотничьим рассказом.

Прямая речь отчётливей в лесу.

И всякий звук весомее, чем слово

Охотника, что целится в лису

И после выстрела кричит: «Готово!»

Бежит и, разгребая листопад,

Находит – только вовсе не лисицу,

И, как Иван-дурак, тому назад,

Стоит и плачет, глядя на девицу:

«Ой, люли-люли, девичья краса!

Была лисой волшебница, наверно!

И диадемой в чёрные леса

Воткнула Месяц Мёртвая Царевна».

Прямая речь кончается в лесу.

И тишина накрыта темнотою.

И Серый Волк Премудрую Красу

Уносит прочь торёною тропою.

За ними наш охотник и сосед

Идёт, как пережиток этой встречи,

С одной мечтою – зайца на обед

Добыть и закусить прямые речи,

Но вешая двустволку на рога,

Вновь кается, и вновь – кипит работа!

И кружатся, и кружатся снега

Над рукописью полуидиота!

Давным-давно дремучие леса

Как золото в подстрочник листопада

Укрыли стих, но рыжая лиса

Красивой шубой греет ретрограда.

И я таков. Согрей меня, согрей

Легендами о кознях Чародея

В околках, где ты бродишь, дуралей,

По образу другого дуралея!

Поскольку это тоже не к добру,

Как не в сезон зайчатина к обеду.

В каком году, в каком таком бору

Бежит лиса! Скорей беги по следу!

Когда я жил в деревне и следил