Владимир Нарбут - Стихотворения

Живу, как вор, в трущобе одичавший,
впивая дух осиновой коры
и перегноя сонные пары
и по ночам бродя, покой поправши.
Когда же мордой заостренной вдруг
я воздух потяну и — хлев овечий
попритчится в сугробе недалече,—
трусцой перебегаю мерзлый луг
и под луной, щербатой и холодной,
к селу по-за ометами крадусь.
И снега, в толщь прессованного, груз
за прясла стелет синие полотна.
И тяжко жмутся впалые бока,
выдавливая выгнутые ребра,
и похоронно воет пес недобрый:
он у вдовы — на страже молока.
«Не спит, не спит проклятая старуха!»
Мигнула спичка, желтый свет ожог.
Чу!
Звякнул наст…
Как будто чей прыжок…
Заиндевев, свернулось трубкой ухо…

Мясистый нос, обрезком колбасы
нависший на мышастые усы,
проросший жилками (от ражей лени),—
похож был вельми на листок осенний.
Подстриженная сивая щетина,
из-под усов срывалась — в виде клина;
не дыней ли (спаси мя от греха!),
глянь, подавилась каждая щека?
Ленивей и сонливей лопухов,
солонки сочные из-за висков,
ловя, ховая речи, вызирали
печурками (для вкладки в них миндалин).
А в ямках-выбоинах под бровями
два чернослива с белыми краями,
должно быть, в масле (чтоб всегда сиять),
полировали выпуклую гладь.
И лоб, как купол низенький извне,
обшитый загорелой при огне,
потрескавшейся пористою кожей,
проник заходиной в колосьев ложе;
и взмылила главы обсосок сальный
полсотня лет, глумясь над ним нахально:
там — вошь сквозная, с точкою внутри,
впотьмах цепляет гнид, как фонари.

Слезливая старуха у окна
гнусавит мне, распластывая руку:
— Ты век жила и будешь жить — одна,
но ждет тебя какая-то разлука.
Он, кажется, высок и белоус.
Знай: у него — на стороне — зазноба…
На заскорузлой шее — низка бус:
так выгранить гранаты и не пробуй!
Зеленые глаза — глаза кота,
скупые губы — сборками поджаты;
с землей роднится тела нагота,
а жилы — верный кровяной вожатый.
Вся закоптелая, несметный груз
годов несущая в спине сутулой,—
она напомнила степную Русь
(ковыль да таборы), когда взглянула.
И земляное злое ведовство
прозрачно было так, что я покорно
без слез, без злобы — приняла его,
как в осень пашня — вызревшие зерна.

Свежей глины невязкий комок
безобразно-паучьей усмешкой
перекривлен: два щуплых орешка
запустил под плеву старичок.
Ерепенясь, пронзительно-звонко
заливается он — божий дар:
туго-натуго сгорнут пеленкой,
отрыгнувшей протухший угар.
А над люлькой — приземистой мамки
щепетильная дмётся копна:
в ней — нудота потрепанной самки
да пыхтенье пудового сна.
И, тягая из кофты грязнющей
гретый мякиш с прижухлым стрючком,
утоляет прорыв негниющий —
идиота с набрякшим лицом.
Невдомек ротозейке-неряхе,
молоко отдоившей из гирь
(иль из дуль, впрок моченных?), — что взмахи
перепонок вздымает во мраке
захлебнувшийся пойлом упырь;
что при гноте жестяной коптючки —
в жидком пепле — дитенок чудной
всковырнется и липкие ручки,
как присоски при щедрой получке,
лягут властно на плечи, и — вой…

Ой, левада несравненная
Украинския земли!
Что мне Рим?
И что мне Генуя,
Корольки и короли?

В косовицу (из-за заработка)
В панские пойду дома.
Спросит девушка у парубка:
— Кто вы?
— Брут.
— А звать?
— Хома.

Усмехнется темно-розовым
Ртом — и спрячется в дверях.
И уйду Хомой-философом,
Весельчак и вертопрах.

Иволга визжит средь зелени,—
Нет, не птицы так поют.
Крокодил торчит в расселине:
Ящеричный там приют.

Свинтусу расстаться с лужею
Очень, очень не легко:
Дышит грудью неуклюжею,
Набирает молоко.

Супоросая!..
Под веткою
(Глубоко от клюва птиц)
Гадом, лысою медведкою,
Сотня сложена яиц.

Пресмыкайся, земляной рак,
Созревай, яйцо-икра!
Мох — не мох, а мягкий войлок:
Яйца высидеть пора.

Сколько кочек!
Их не трогали,
Их не тронут косари:
Пусть растут, как и при Гоголе…

Ты со мной поговори,
Украина!
Конским волосом,
Бульбой был бунчук богат…
Отчего же дочка голосом
Кличет маму из-за хат,
Пробираясь наугад
Меж крапив и конопляников?
А на ярмарке — одеж
Для красуль, монист и пряников
Тоже прежних не найдешь…

Украина!
Ты не та уже,
Все кругом в тебе не то…
На тебе — очипок: замужем!
Пусто Молоко: снято!..
Как же быть Хоме с левадою,
Парубку: косить траву?..
Бурсаком на горб я падаю —
В лунном бреде, наяву.

Подыму полено медленно,
Стану бить по масти ведьминой —
От загривка до бедра…
В Глухове, в Никольской, гетмана
Отлучили от Петра…

А теперь — играй ресницами
Перед свежим женским ртом
Там, за бойней, за резницами,
Где мелкопоместный дом.

А теперь — косою, жаркою
От песка (с водой лохань),
Парубок, по травам шаркаю.
Подле — реченька Есмань…

Ой, левада!
Супоросого
Края бульбу держишь ты…
Доведешь ты и философа
До куриной слепоты!

Журавли на улице поскрипывают,
А другие пронеслись давно.
И пропахнул сад корою липовою,
Талым днем и всем, что негою дано.

Вылез дед, на солнышко посетывая:
Не печет. — Иглится пыльный пруд.
Медуницы красно-фиолетовые
Не сегодня завтра в роще зацветут.

Мреет пар над ветхою завалиною —
Под окошком радужным избы:
Малевал с мечтою опечаленною:
Были ставни бы, как небо, голубы.

Стая весен пела над серебряною
Головою. И опять — весна…
Но за жизнью, былями одебрянною,
Смерть летит, как кобчик пестренький грозна.

День, как голубь, встрепенулся
Желтым, розовым и синим.
За окном плывет, плывет.
О, быть может, взором долгим
И любовным мы окинем
Стекла выпуклые вод?
Неулыбчиво и косо
Смотрит дева из террасы —
На поля скользящих шляп.
Глубью светятся аллеи.
Пляшет пруд голубоглазый.
Рой стрекоз уже ослаб.
Зной течет, как мед из сота.
Чуть вздыхает на балконе
Занавесок кисея.
Ободки шляп — кругло-узки.
Фаэтон промчали кони,
Пыль янтарную вия…