Николай Доризо - Избранные произведения. В.2-х томах. Т. 1. Стихотворения. Песни

Нет, дорогой,
не седеющий волос,
Хоть от него
никуда ты не денешься.
Знаешь, мой друг,
что такое наш возраст, —
Улица Энгельса,
улица Энгельса.
Была эта улица
нашей,
как сверстница и как подруга.
До каждого деревца
нашей,
до каждого облачка пыли.
О, милые лица
чугунных,
все видевших люков, —
Гляжу я на наши морщинки —
вы те же,
вы те же,
что были!
На улице этой
случались внезапные встречи,
На ней назначались свиданья
у входа в горсад под часами.
Носили мы модные,
острые,
ватные плечи
И галстуки наши
роскошно вязали
большими узлами.
Еще не забрезжил нейлон.
Был от нас он далек марсиански,
И атом дремал,
как невинный младенец,
в учебнике химии.
Была эта улица нашей
от звезд
до оконной замазки,
На ней всех прохожих
мы знали по имени.
И вот, наконец, я вернулся,
объехав полсвета,
на улицу нашу.
Топчусь я в толпе одиноко,
затерян среди молодежи
И юность свою
здесь на каждом шагу
все ищу,
как пропажу.
Я был здесь хозяином —
стал незаметным прохожим.
Как это случилось?
Мне даже не верится, право,
Как будто весь мир перевернут
движением резким.
Когда-то здоровался здесь я
налево,
направо,
Теперь и здороваться
вроде бы не с кем!
Нет, дорогой,
не седеющий волос,
Хоть от него
никуда ты не денешься.
Знаешь, мой друг,
что такое наш возраст,
Улица Энгельса,
улица Энгельса.

Не заслуживают внимания
Слишком правильные черты.
Обаяние, обаяние —
Совершенство живой красоты.
Как, скажите,
достичь совершенства,
Совершенства улыбки
и жеста,
Совершенства лица своего?
Детство, детство,
безгрешное детство.
Обаяние —
лучик его.

О, краски и запахи детства!
Вы там,
на Кубани моей!..
Дымок испеченного теста,
И жар самоварных углей,
И лужиц весенних свеченье,
И сумерек тихий секрет,
И позднего солнца
вечерний,
Почти электрический свет.
Душистая свежесть навоза
На глине просохших дорог,
А ночью гудок паровоза,
Какой-то уютный гудок!
О, краски и запахи детства —
Заветная память души!
О, краски и запахи детства,
Как после дождя,
вы свежи!
Какая ж великая сила
В тех красках
и звуках степных
Ведь мне до сих пор еще мило
Лишь то,
что похоже на них.
А может,
обрадован летом,
Синицей,
присевшей на пень,
Я в детстве
был больше поэтом,
Мир видел острей,
чем теперь?
О, как бы вернуть мне все это!
Ей-богу, дороже в сто раз,
Чем детство,
которое где-то,
То детство,
которое в нас.

Закрыта наглухо калитка.
Стучу наотмашь —
Никого.
Хозяйка дома,
Как улитка,
Вдруг показалась из него.
«Вы кто такой?
К кому идете?»
В ее глазах вопрос немой.
Я крикнул ей:
— Не узнаете?
К кому?
К себе!
Куда?
Домой!
Не верите?
Откройте двери,
Вот там окошко в потолке.
Пять балок,
Можете проверить —
Их ровно пять
На чердаке.
В саду лопух цветет по-царски.
Здесь все обычное для вас.
А я
сквозь стекла
той терраски
Увидел
солнце
в первый раз. —
Где он,
тот мир родного крова,
Начало всех моих начал!..
Нет!
Не сказал я ей ни слова,
Я в дом родной не постучал.
Забор, сиренью сплошь обросший,
За ним не видно ничего.
Но все стоит,
стоит
прохожий
У дома детства своего.

Мой город,
снова на путях
Увидеть бы его,
Хоть день,
но побывать в гостях
У детства своего.
Войти в прохладный дворик вновь
По тропке из камней,
Чтоб после ливня,
как морковь,
Был свеж кирпич на ней.
Чтоб я с волненьем постучал
В тот дом далеких дней.
Чтоб где-то угольщик кричал:
«Углей!.. Кому углей!»
Туда не ходят поезда —
В даль детских тех времен.
Из видов транспорта
туда
Доходит только сон.

Мой критик, пишешь ты сердито,
Хотя, быть может, и умно.
В твоих статьях порою скрыто
Рациональное зерно.

Но тон казенного приказа
Своею строгостью крутой
Меня отпугивает сразу
От справедливой правды той,

Подумай, критик мой, о тоне,
Чтоб я с тобой был заодно,
Чтоб я клевал с твоей ладони
Рациональное зерно.

Один мудрец эпохи Возрожденья,
Алхимик или древний кибернетик,
Решил создать живого человека —
Железное подобие свое.
И создал он такого человека,
Который мог
слагать стихи и песни,
В секунду отыскать любую рифму!
В расчете четок,
в логике железен,
Не сочинял он,
а печатал сразу
Критические точные статьи.
Он даже мог
шутить и улыбаться!
Но только не умел он одного —
Он не умел дерзать
и ошибаться,
Беспомощно
не мог он ошибаться.
— Нет! Не живой ты! —
закричал ученый.
И он разбил в отчаянье машину,
Как жалкое подобие свое.

Год юности —
Транжира,
Мот
И франт,
Мой собутыльник,
Дням
Не знавший счету.
Теперь мой год —
Старик официант,
Он счет
Кладет на стол —
За все
Плати по счету!
А я,
Я старше Пушкина,
Заметь.
И вот живу,
Смотрю в глаза России…
Как я решился жить,
Когда долги такие?
Решиться жить
Трудней,
Чем умереть.

Не для певиц
в нарядных позах,
Поющих
словно соловьи, —
Хочу
писать
для безголосых,
Они
Шаляпины
мои!
Певицы
простирают руки,
Платки привычно достают,
Но их заученные звуки
Как будто нам
без них поют.
Поют певицы в томных позах,
Как бы заводят патефон.
Хочу
писать
для безголосых,
Сам
безголосым
я рожден!
И мне
на этой перекличке
Имен,
ансамблей
и эстрад
Милее
в поздней электричке
Гармошка шалая в сто крат!
Хочу
писать
для безголосых,
Пускай
они
меня поют.
В рыбачьих
северных морозах
Пусть создают себе уют.
Когда о щеки жарко трется
Норд-ост
небритою щекой,
Пускай строка моя поется, —
Она
как спичка под рукой!
Пускай в поселке
за буранами,
Придя
по зову огонька,
Звенит
на празднике
стаканами
Моя душа,
моя строка.
Тяжелорукие
и рослые
Поднимут песню —
не прольют…
Запели б только безголосые,
А вокалисты подпоют!

Спасибо, песня, что во мне
Ты зазвучала,
И что со мной наедине
Была сначала,

И что хоть сам, я безголос,
Но волей зова
Мне самым первым довелось
Петь твое слово.