Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

Что, наконец, дороже — дух иль тело,
Когда они божественно чисты?
О чем бы я скорее пожалела,
Будь эти блага грубо отняты
У Коллатина и небес? Листы
Березы чахнут, сохнет сок порою,
Коль содрана кора: так и с душою.

Ее покой нарушен, дом враждебно
Разбит, разграблен, храм ее врагом
Опустошен, поруган непотребно.
Ужель сочтется тягостным грехом,
Когда сама я сделаю пролом
В твердыне опозоренной и смело
Смятенный дух освобожу из тела?!

Но не хочу я умереть, доколе
Не знает Коллатин причины зла.
Пусть мстит тому, по чьей презренной воле
Должна расстаться с жизнью я была.
Тарквинию, пока не умерла,
Я завещаю кровь, его отраву, —
Она ему принадлежит по праву.

Ножу, который ранит это тело,
Я завещаю сгубленную честь,
Тому, кто жизнь позора гордо, смело
В могильный мрак решается унесть,
Сгубить одно, — другое приобресть.
Презрение убью я величаво
И из позора возродится слава!

Что откажу тебе я в завещаньи,
Мой властелин? Да будет смерть моя
Тебе и слава, и предначертанье:
Как я себе сама была судья,
Ты будь над ним и поступи, как я.
Твой друг, себя, как враг, я убиваю,
И мщу ему, и честь свою спасаю.

Сырой земле я завещаю тело —
В последней воле, душу небесам,
Тебе, супруг, решимость я отдам,
А честь — ножу, что сердце ранит смело,
Позор тому, кто опозорил сам,
И тем восстановленье доброй чести,
Кто верен мне и предан был без лести.

Ты, Коллатин, исполни завещанье.
Когда его получишь, я умру,
И смертью я клеймо стыда сотру:
Такой конец искупит поруганье.
Мужайся, сердце; я тебя беру
Слугой руки, когда умрете вместе,
Обоих смерть победой будет чести".

Задумав этот заговор жестокий,
Смахнув слезу жемчужную с очей,
Она зовет прислужницу, и к ней
Та поспешает с верностью глубокой:
Хоть мысль быстра — крылатый долг быстрей.
Ей кажутся Лукреции ланиты,
Как белым снегом, бледностью покрыты.

Прислужница с почтительным поклоном
Приветствует Лукрецию; она
Страданьем госпожи поражена,
Но расспросить о горе затаенном
Не смеет. Почему затемнена
Лазурь очей солеными слезами,
И свет двух солнц померк под облаками?

Подобно двум чистейшим водоемам
Слоновой кости, женщины стоят;
В душе одной — страданий целый ад,
Другая плачет в горе незнакомом.
О, нежный пол! Готов он, даже рад
Лить слезы там, где скорбь чужая дышит;
Ее вдали он чутким сердцем слышит.

Оно у женщин — воск, а у мужчины —
Холодный мрамор, и на воске он,
Как хочется ему, запечатлен.
В нем бедствий их и радостей причины,
Весь слабый пол сильнейшим угнетен.
Виновен воск… Виновен только тем он,
Что силою на нем оттиснут демон.

Они подобны мягкостью равнине,
Где каждый гад заметен и червяк.
Но злые духи прячутся в мужчине,
Как в чаще леса, кутаясь во мрак.
Сквозь их хрусталь заметен каждый знак:
Мужчина все скрывает гордой маской,
А женщина сама себе оглаской.

Нельзя судить цветок, зимой измятый,
Суди лишь зиму, смявшую цветок.
Что погибает, то не виновато,
Виновно то, что губит. Пусть в упрек
Не ставят слабой женщине порок.
Мужчины обольщеньями и властью
Приводят их к позору и несчастью.

Лукреция — пример. Насилье ночью
Погибель за собою повлекло.
За гибелью — позор грозил воочью,
Он нес с собой ее супругу зло.
С такой бедой бороться тяжело,
Ее же смертный страх сковал цепями.
Легко торжествовать над мертвецами.

И говорит Лукреция покорно:
"О девушка прекрасная, к чему
Ты слезы льешь? Ведь горю моему
Ты не поможешь ими благотворно.
Когда б они, о, милая, всю тьму
В моей душе рассеять были в силе,
Меня давно бы слезы облегчили.

О девушка, скажи мне… — Вздох печальный
Ее прервал. — Когда покинул дом
Тарквиний?" — "Госпожа моя, о нем
Не знаю я. Еще была я в спальне,
А уж его здесь не было. В своем
Неведеньи себя б я упрекала,
Когда б с зарею нынче я не встала.

Но, госпожа, своей служанке верной
Простите смелость: что вас так томит?" —
"Молчи! Хотя б о горести безмерной
Сказала я — рассказ не облегчит:
Пред скорбью речь бессильная молчит.
Что перед этой адской пыткой слово!
Все сердце в ней расплавиться готово.

Подай бумагу мне, перо, чернила.
Нет, не трудись, здесь все есть у меня.
Да… что еще?.. Ах да! Пускай коня
Один из слуг седлает, что есть силы
Летит, мое доверие ценя,
С письмом к нему, возлюбленному другу…
Я напишу сейчас письмо супругу".

Служанка удалилась. В размышленьи
Склонилась над бумагой госпожа.
Перо — в руке. Она спешит, дрожа,
Излить тоски и мысли столкновенье.
То мысль тупа, а то острей ножа.
Как у дверей толпа, они теснятся,
Одна другую гонит, суетятся.

И пишет наконец она: "Супругу
Достойному привет и мир! Когда
Увидеть недостойную супругу
Желает он, пускай спешит сюда.
Все о тебе тоскуют, как всегда.
Моя тоска безмерна, необъятна,
А речь, увы, бессильна, непонятна".

Но бремя чувств и тягости страданья
Она сокрыть желает до него.
Тогда слова, и вздохи, и стенанья
Ясней позор расскажут, и того,
Что для людей в узорах букв мертво,
Живою речью искренно коснется…
Быть может, он тогда не отвернется?

Когда печаль мы видим пред собою,
Она полней и глубже понята.
Что видит глаз — для слуха пустота.
Весь человек охвачен мукой злою —
А слухом только часть воспринята.
Потока шум порой звучнее моря,
И ветер слов относит волны горя.

Готова надпись: "Спешное, в Ардею,
Супругу моему". Слуга уж ждет.
Она велит скакать ему скорее,
Как птица ускоряет свой отлет,
Когда ненастье с севера дохнет.
Но мысль идет при этом спехе вяло.
Порою крайность — крайности начало.

Поклон отвесив госпоже степенно,
Гонец глядит. Письмо он в руки взял,
Ни "да", ни "нет" в ответ ей не сказал
И удалился, спешно и смиренно.
Кто виноват, наверно, замечал
Во взорах всех своей вине укоры.
Лукрецию смутили эти взоры.

Свидетель бог: румянцем заливало
Его лицо лишь только оттого,
Что он слуга был старого закала,
Не ведал, что такое хвастовство;
Лишь дело важно было для него,
И будучи слугой простым и честным,
Не прибегал он к фокусам словесным.

Но пыл его в ней вызвал подозренье,
И пламенем зарделись лица их.
Он, мнилось ей, уж знал о преступленьи,
И не сводила глаз она своих
С его лица, а он краснел от них.
Чем больше он краснел, тем ей казалось —
Пятно позора ярче разгоралось.