Уильям Шекспир - Поэмы и стихотворения

Ей чудилось, что время он теряет,
Хоть он едва ступил через порог.
Как ей часы убить — она не знает,
Но поздно ныть и плакать от тревог.
Печальный вопль от вопля изнемог.
Она на миг прервала причитанья,
Чтоб иначе излить свои страданья.

И вспомнила Лукреция картину:
Приамов град на ней изображен,
Пред Троей греков стан; они в руину
Все обратить грозят, и Иллион,
Вершиной уходящий в небосклон,
Написанный так вдохновенно, словно
С ним небо целовалося любовно.

Превосходя природу, там искусство
Вдохнуло жизнь в мельчайшие мазки,
И в каждой капле краски было чувство,
Как бы в слезе, пролитой от тоски
Вдовой по муже. Крови ручейки
Как бы дымились, и мерцали очи,
Как уголья под пеплом в мраке ночи.

Там землекоп могилу рыл солдатам,
Облитый потом, в прахе и пыли,
А с башенок за грозным супостатом
Глаза троян следили издали
Из амбразур, и зрители могли
Прочесть в глазах вопрос души печальный:
Так был искусен мастер гениальный.

Светилась ярко опытность и сила
В чертах вождей, отважных и седых.
Стремительность горела в молодых;
И здесь и там тащился трус уныло.
Художник так искусно создал их,
Что все могли, казалось, видеть смело
И бледность лиц, и жалкий трепет тела.

Черты Аякса и Улисса были
Воплощены так дивно-мастерски,
Как будто в красках нравы их сквозили
И раскрывались сердца тайники:
Так у Аякса в бешенстве зрачки
Горели; у Улисса в них сквозила
Премудрость, снисходительная сила.

Так Нестор говорил красноречиво,
Как будто греков к битве ободрял.
Он так жестикулировал красиво,
Что всю толпу невольно увлекал,
И бородой он, мнилось, помавал,
И тихое дыхание струилось,
И речь на нем к лазури возносилась.

Ловя советы мысли вдохновенной,
Толпа вокруг сомкнулася кольцом;
И каждый слушал с трепетным лицом,
Как будто увлекаемый сиреной.
Тот был высок, тот мал пред мудрецом,
А головы иные за толпою
Как будто поднималися порою.

Одна рука — на голове другого,
А нос того тем ухом заслонен…
Вон тот надутый, красный оттеснен.
С уст этого сорваться брань готова…
Не будь боязни потерять хоть слово,
Вот-вот за меч ухватятся сурово.

Воображенью пищи здесь немало,
Но все живой иллюзией полно.
Вон там — копье Ахилла заменяло;
Он за толпой, но, мощное, оно
В его руке, и все воплощено.
Так руки, ноги, головы натуры
Воссоздавали ясно их фигуры.

А на стенах, вкруг осажденной Трои,
Когда сам Гектор выступил на бой,
Стоят троянки-матери толпой:
Там в бой идут их сыновья-герои,
И делятся они между собой
Той горделивой материнской силой,
В которой страх сквозит за образ милый.

Где бой кипел, с прибрежия Дардана
До Самоиса кровь текла рекой,
И тут война кипела неустанно:
Клубясь, волна сшибалася с волной
И билась в берег дикий и крутой,
И отступала прочь, и вновь сшибалась,
И пеною на отмель разливалась.

Вот подошла Лукреция к картине.
Там есть лицо, земных скорбей венец;
И много лиц печальных видит ныне.
Но где же то, страданья образец?
И вот нашла Гекубу, наконец.
Пред ней — Приам; он гордым Пирром ранен,
У ног его в крови и бездыханен.

Так гений отразил в своей картине
Гнет времени и гибель красоты,
Страданье в каждой впадине, в морщине.
От прошлого ни света, ни черты.
Кровь почернела. Холод пустоты —
В источнике, служившем этим жилам.
Гекубы жизнь, как в замке, в теле хилом.

Лукреция на тень печали дико
Глядела, горя злобную напасть
Соизмеряя с той, которой крика
Недоставало, чтоб врагов проклясть.
У гения не божья мощь и власть…
Лукреция винить его готова,
Что не дал он ни стона им, ни слова.

Как жалок ты, о инструмент безгласный!
Я голос мой в твою печаль вдохну,
Волью бальзам в Приама, прокляну
Убийцу — Пирра, и пожар ужасный
Залью слезами. Я ножом проткну
Твоим врагам коварным злые очи,
Да будут греки в мраке вечной ночи!

Ты укажи мне тварь, причину боя,
Ее красу ногтями я сгоню.
Твоя, Парис, виною похоть, Трою
Предавшая враждебному огню.
Твои глаза в пожаре я виню.
Отец, и сын, и мать, и дочь — расплата
За тяжкий грех безумного разврата.

Зачем единоличным наслажденьем
Быть общих бед виною суждено?
Пусть казнь падет вослед за преступленьем
На голову того, кем свершено.
Зачем страдать невинным заодно?
Зачем паденье одного роняет
Весь город, и народ в нем погибает?

Смотри: здесь пал Приам, а там рыдает
Гекуба. Гектор мертв, без чувств Троил.
В потоках крови дружба утопает,
Кипит война… Там умер… Здесь — убил.
Грех одного сражает бездну сил.
Когда Приам презрел бы похоть сына —
Была бы Троя в славе, — не руина.

Оплакивает горе на картине
Лукреция. Как колокол, оно
Легко звонит, лишь раз оживлено,
Оно зовет лить слезы о кончине.
Так обо всем, что красками дано,
Лукреция рыдает, сообщая
Свой голос им, а горе занимая.

Она на все глядит прилежным взглядом,
С несчастными несчастия полна.
Вот бедный пленник шествует с отрядом
Фригийских пастухов в цепях… Видна
Тревога в нем, но радость в ней ясна.
Он к Трое направляется послушно,
Терпенье в нем к несчастьям равнодушно.

Художник проявил здесь все уменье,
Чтобы придать притворству честный вид;
Спокоен взгляд, в глазах слеза блестит;
Чело в беде не знает униженья,
И с бледностью в щеках румянец слит,
Чтоб жар стыда не выдал преступленья,
Л бледность — вероломного волненья.

Но, словно демон, в лжи закоренелый,
Облекся он в личину доброты,
Прикрыв, как шлемом, злобные черты.
Сама бы ревность думать не посмела,
Что вероломство, злоба, клеветы
Лазурный день затмили тучей черной,
Светлейший лик втоптали в грех позорный.

То был, искусно так изображенный,
Клятвопреступник мерзостный Синон!
Его волшебной сказкою плененный,
Погиб Приам, и, ею же сожжен,
Пал величавый светлый Илион,
А звездочки, увидевши в печали
Их зеркало разбитым, исчезали.

Рассматривая дивное творенье,
Она бранила мастера, что он
Лицу Синона придал выраженье,
Которым образ Правды оскорблен,
По красоте — и свят, и чист Синон.
Художник что-то исказил нежданно,
Иль сам себе противоречил странно.

"Не может быть, чтоб столько дум таилось
В подобном взгляде", — думалося ей.
Но вот предстал Тарквиний перед ней —
"Не может быть" на "может" изменилось,
И был таков печальный смысл речей:
"Увы, нередко в красоте священной
Скрываются черты души презренной.